Завтра были девяностые
Шрифт:
границу между «-ДЦАТЬ» и «МНОГО-МНОГО» лет.
Позади Марсика вертелся и бросал шуршащие фразы направо, налево и назад Бякин, светло-серым костюмом, красной спортивной сумкой и говорливостью похожий на попугая жако, живого, но изрядно пощипанного. С бессознательной последовательностью одержимого навязчивой идеей он делал шаг или два вперёд, взмахивая рукой,
Речь Бякин подготовил недостаточно хорошо. Несмотря на длительное, если судить по предшествующим речи конвульсиям, ожидание. И мысли его, измятые эмоциональными волнами, являлись окружающим необработанным, примитивным, наполовину жестовым лепетом. Бякину следовало бы взять пример с человекообразных обезьян, которые думают больше, чем говорят. Ему бы попридержать двигательные реакции неугомонных конечностей, установить контроль над притоком раздражителей да собрать в один пучок лучики расхлябанного сознания. Ему бы помолчать, опустив голову, потом обвести всех скорбным взглядом да и сказать несколько добрых слов об умершем. Или – лучше – помолчать всем вместе пять, пятнадцать, тридцать минут… Впрочем, вымри одновременно и половина всех живых существ сопредельных измерений, и это едва ли чему научит их.
А речь Бякина, сбивчивая и несвязная, в которой и было-то всего двадцать восемь слов вместе с предлогами и междометиями, дробью выброшенного карманного мусора прошелестела по листьям берёз и осыпалась птичьим помётом на землю. Берёза с подрубленными корнями шумела, освобождаясь от листвы, а участники похорон испытывали почти подсознательный ужас, словно они не земле предавали сородича, а бальзамировали разлагающийся труп. Не конечная, но, похоже, исторически последняя ступень эволюции – человек, этот потомок комков протоплазмы, в конкуренции за пищу в одной экологической нише вытеснил близкородственные виды и, самоутверждаясь, лишил природу какой бы то ни было неприкосновенности, признал её сырьём и… И заболел, грубо говоря, отсутствием целостного восприятия природы и нормального общения с нею. Утратив дочеловеческую гармонию, они, напрягая мозговые мышцы, тысячи лет топчутся у одной из развилок эволюции под предлогом искания смысла жизни.
Запнувшись в очередной раз, Бякин помахал руками, нагнулся и ухватил горсть земли, однако вовремя сообразил, что гроб ещё не опущен в могилу. Растерялся. Несколько человек бросились вперёд, заметались, закричали… И спустя пять минут гроб, испачкавшись о стены, приготовился принять удар бякинской горсти глины. В руководство похоронами вступила худая, ширококостная старуха, послышались её короткие, неразборчивые указания.
Скоро все дружно вздохнули и задышали ровно и глубоко. И только блондин напрягся до боли в лобовых мышцах, заперебирал по-жеребячьи ногами, сломал и затоптал однолетний берёзовый побег. Мозг его, равный по объёму мозгу пятидесятикилограммового шимпанзе, обеспокоился предстоящей ему – не одним ногам – нагрузкой. Если повторно упустить клиента, размышлял блондин, то и шеф не сумеет вернуть его на след. Вычислить дальнейший маршрут Арсова просто невозможно. О шефе думалось с уважением. По фене ништяк ботает. Попади он в зону, словесные ловушки блатных ему были бы семечками. Физически развит – дёргаться бесполезно, и бестолковка варит. Прямо спросить надо было, может, он врубился, почему Арсов сегодня сорвался. Заметил хвост или всё-таки случайно ушёл? Однако если eщё раз уйдёт, тогда, конечно, и в первый раз – не случайно. «Главное – не показать уши!» Тем не менее, уважаемый шеф, не это главное. А ну как он не скроется, заметив слежку, а подойдёт да возьмёт за пищак. И задаст несколько вопросов. Скажешь лишнее – меняй место жительства. Но руки у них, опять же, длинные – достанут. И отберут кусок хлеба. Это как минимум. А язык проглотишь – этот рожу помнёт. Видно, что парень резкий, за ним не заржавеет.
Конец ознакомительного фрагмента.