Завтра были девяностые
Шрифт:
– И как вы к этому отнеслись? – спросил Арсов, незаметно погружаясь в размышления. Ему было о чём поразмыслить.
– Как? Ах, я уже не помню. Ну… – Зелинка сменила позу, расслабив спину и слегка запрокинув голову, словно ей предстояло совершить серьезное усилие над памятью. – Ну… конечно же, я дала ему понять, что он не в моём вкусе, что мне нравится другой. Да и мне действительно в то время нравился один молодой человек! – в заключение воскликнула она.
– А когда, при каких обстоятельствах, Ирина Степановна, Зудитов объяснился с вами?
– Где-то полгода назад тому… Да, в январе. Мы сидели у Бякина. И на кухне… Да, на кухне мы почему-то
– Прошу меня простить, Ирина Степановна, но для меня важны подробности. Если можно, – попросил Арсов и откинулся на спинку стула в ожидании, опустив, правда, голову.
– Если говорить откровенно… – Зелинка усмехнулась, помолчала и продолжила: – Его ухаживания, этакие плебейские, суетливые, даже, я бы сказала, смущённо-суетливые какие-то, у меня лично вызывали раздражение. Простите, но в его возрасте полагается уже не ухаживать, а волочиться. И сразу же сообщать о своих возможностях. Желательно, естественно, умно или хотя бы интеллигентно, что, кстати, по зубам и людям с невысоким коэффициентом интеллектуальности. А он завертелся вокруг меня, прикоснуться боится… А на лице этакая розовая беззаветная восхищённость, как у шестнадцатилетнего онаниста, простите за грубость. И лепечет: «Очаровательная, непредсказуемая…» Женщинам, естественно, нужны такие слова. Но их же, простите, нужно произносить с соответствующим концу двадцатого века отношением к подобным словам! А он лепетал, всегда лепетал, даже когда кричал! Он был приговорён к пожизненному лепету!
Последние слова Зелинка произносила непосредственно в лицо Арсову. Однако, закончив, неожиданно улыбнулась и вновь приняла удобную позу.
Арсов улыбнулся в ответ, как бы осуждая Зудитова и занимая место рядом с нею. Он помолчал, не торопясь сгонять с лица улыбку, потом заговорил:
– Давайте продолжим… Согласитесь, Ирина Степановна, вы не назвали сколько-нибудь существенной причины самоубийства Зудитова, но, тем не менее, убеждены в этом. Отчего вы убеждены, что он не убит?
– Но если бы его убили, то было бы возбуждено дело! Вы согласны? Нас бы всех сейчас… Нас в милицию всех вызывали бы, допрашивали. Так же?
– Признаю, что в ваших словах – огромная сила убеждения, однако, увы, не достаёт убедительности.
– А не пробовали смотреть на смерть Зудитова иначе?
Тональность голоса Зелинки сменилась, и Арсову показалось, что взгляд её стал очень спокойным и жёстким.
– Иначе? – спросил он.
– Как на освобождение от звериных жизненных отношений, от хаоса жизни, который не по зубам комплексующим неврастеникам. И который, между прочим, ими же и создаётся. Не выдержал давления отбора. Ну и Бог с ним! Исчез, превратился в пространство или ещё во что-нибудь, чтобы скорее восстановилось положение идеальной разумности. Для него наша жизнь, всё это, что вокруг, – мир страданий. Такие, как он, уходя, уносят кусочки страдания, приближая всеобщую гармонию.
– А не займёт ли кто-нибудь из нас его место? А каким образом это произошло – всё равно?
– Стал рабом обстоятельств, не смог управлять ситуацией – его вина.
– Но если смерть – результат чьих-то действий? Противоправных, например?
– Ну давайте всех волков расстреляем – они зайцев поедают, – а потом за людей примемся. Одни вегетарианцы останутся. Не так тесно будет.
Полемический запал, тонизировав нервную импульсацию, оживил и омолодил Зелинку, преобразил обычно устало-нежный взгляд скучающе-грустных серых глаз.
И Ирина Зелинка была права. Рвущийся из мира эволюционно возникших и наследственно обусловленных поведенческих структур, из мира рефлексов и эмоций – в неуют смещённого сознания единственный представитель семейства людей человек, хищник, вынужден (под гнётом возрастающих потребностей) отказать другим стабильным единицам, в том числе – животным, в наличии у них способности мыслить и рассуждать, благо речью они не владеют, и обращаться с ними по собственному усмотрению.
Однако Арсову Зелинка казалась не хищником, а… приманкой, скорее. И он, почти не слушая её, думал о том, что покусав зарумянившиеся мочки её ушей и высохшие губки, он не чувствовал бы себя лежащим в чужой несвежей постели.
Ирина Зелинка, между тем, говорила, что всё нелепое, бесполезное и случайное должно быть отброшено, чтобы под свалкой не было похоронено то, что целесообразно. И это – неотвратимо необходимо. Объём неистраченной энергии страстей велик, но это не может продолжаться бесконечно долго, стремление к равновесию – вечно.
Арсов посмотрел в окно на бредущую за детской коляской молодую женщину в зелёной кофте и чёрной юбке, бордовых туфлях и голубых носках, и ему подумалось, что рудокопы прошлых веков тачки свои толкали более грациозно. «На свалку везёт», – мелькнуло.
– Теперь понимаю, Ирина Степановна, что беседа с вами будет очень полезна. Полезней, чем мог предположить, – сказал Арсов и предложил: – Расскажите ещё что-нибудь о Зудитове. Что он был за человек? Чем жил? Как относился к друзьям? Как относился к женщинам, к родственникам и просто знакомым?
– Да ко всем относился как обиженный ребёнок, жалкий и беззащитный. Правда, скрывал это. Но всё равно у него был такой вид, словно пятнадцать лет – в одной квартире с тёщей. Знаете, он из тех, кто всю жизнь хотят чего-то доказать. Которые верят, что во всех заложено поровну, что всего можно достичь. Только бы подножки не ставили. И всё рвался в заповедники для привилегированных. А ему бы – тренироваться, простите, в самодисциплине и самоограничении, вырабатывать скромненькие потребности и радоваться солнышку да зелёной травке.
– Что, например, он хотел доказать?
– Да взять что угодно! – Зелинка пошарила вокруг себя взглядом. – В магазине нахамили – подайте жалобную книгу. Мы же не можем мириться с oбщей очередью. Это нас унижает. Пусть – очередь, но – не общая. И, конечно, жильё! Он говорил, что убьёт Обобурова. Проще простого – кричать: реализуйте моё право на жилище! Другие на стройки идут или в сантехники за жильём, в начальники лезут или в постель к начальникам, а таким, как он, просто – за красивые глазки. А тут eщё машина замаячила, приняла реальные очертания, а потом пропала. Это его вообще взбесило.
– Неужели был способен убить Обобурова?
– Обобурова? Вряд ли. Припадки презрения и ненависти, естественно, испытывал, но подсознательно он признавал превосходство Обобурова и им подобных.
– Почему так думаете?
– Однажды он при мне просил закурить у встречных. К молодому мужику чиновничьего вида он обратился на «вы» и начал с «извините», а к мужику в возрасте, но пролетарского вида – на «ты»: «Закурить, мол, не дашь?»
Apcову было грустно, ему вовсе не хотелось щекотать в мозгу Зелинки зону отрицательных эмоций, задавая крутившиеся у гортани вопросы. Однако несколько вопросов он всё-таки не мог не задать. Их следовало задать именно сейчас, хотя Арсов и понимал, что ответы на них он получит позднее.