Завтра были девяностые
Шрифт:
Бегунок побарабанил пальцами по полировке сапога и легонько, одним нижним веком подмигнул Сяловой, у которой также был вид неожиданно премированного отгулом человека.
– А у вас, я понял, вопросов нет? – Арсов мысленно плюнул в сторону Бегунка, а вот Сялову ему очень хотелосъ разозлить. Сидит, дура, и млеет возле ёрзаюшего кобеля. Как же, симпатичный, кудрявый, похожий на Джо Дассена брюнет! К тому же не из тех, что, переспав с дамой, в течение целой недели ходят с расстёгнутой ширинкой. И он спросил: – А дверь всё-таки закрыта была или нет? И откуда стало известно об убийстве?
– Да, дверь они закрыли. Соседка после их ухода толкнула дверь и даже
– И больше ничего?
– Ничего. Ты квартиру-то посмотришь? Или пойдем?
– Я посмотрю, – ответил Арсов. – Раз уж пришёл, посмотрю. А вы пока прогуляйтесь до почтового ящика, если не трудно. Да не забудьте спросить Еропкина и Мшарина, или как их там, куда они дели ключ от квартиры. Спросите при встрече.
Спустя пять минут Бегунок вставил обнаруженный в почтовом ящике ключ с двумя бородками в дверной замок и принялся вертеть его в обоих направлениях. Затем ключ взяла Сялова и лично убедилась, что замок и ключ имеют самое непосредственное отношение друг к другу.
Осмотрев маленькую комнату, кухню, ванну и туалет, мимо топтавшихся у двери туповато нахмуренной Сяловой и незначительно пристыженного Бегунка Арсов прошёл в большую комнату и приступил к её осмотру. Бегунок и Сялова последовали за ним.
И Арсов не смог отказать себе в удовольствии остановиться, повернуться и серьёзно, неторопливо, не допуская иронических ноток, сказать:
– Уважаемые коллеги! Вы не возражаете против подобного обращения к вам? Уважаемые коллеги, мы с вами не должны забывать положение о диалектическом отрицании как отрицании с удержанием всего положительного, имеющегося в отторгаемом…
– Да кончай ты, Макс! – попробовал, не очень решительно, перебить Бегунок.
– Минутку! Не должны забывать, и потому я прошу вас пройти в туалет и приобщить к протоколу… Где ваши понятые-то? Приобщить прилипшую к унитазу бумажку. На всякий случай. А то мало ли что. Вы, конечно, заметили, что в унитазе кто-то сжёг обрывки бумаги. Но вы, очевидно, не обратили внимания, что один клочок не сгорел – остался. – Арсов готов был признать разговор оконченным, однако заметив, что Бегунок и Сялова продолжают пародировать придорожные столбики, вернулся к своему предложению: – Алексей, возьми это на себя, не побрезгуй. Приклеился он очень удачно, поэтому вряд ли его кто-нибудь сумел осквернить. Разве что члены следственной группы.
Произнеся заключительные слова, Арсов посмотрел на Бегунка. От перемещения взгляда на Сялову он удержался, однако Сялова, тем не менее, глаза опустила.
И последовало приобщение к протоколу осмотра места происшествия обрывка, судя по всему, листка записной книжки. Это была правая его часть, длиной десять сантиметров, а шириной вверху около трёх сантиметров, внизу – один сантиметр. В записях, произведённых пастой синего цвета, почерком, схожим с написанием слова «прокурору», уловить какой-либо смысл не представлялось возможным. Имелись неполные слова, окончания слов и всего лишь несколько слов полных. Было ясно, что строчки – разной длины. Поэтому некоторые строчки обрывка были пусты. Вверху имелось неполное слово «…мунизма», ниже через две клетки – «штаны», ещё через одну – «…терел», вновь через две – «флюиды» и через две клетки – «Я», заключенное в кавычки. Что могло связывать слова «штаны», «флюиды» и «Я», взятое в кавычки? Да ещё что-то там коммунизма в первой строчке (ничего иного в голову не приходило).
12.
Ряды могил начинались в трёх десятках метров за забором кладбища. Справа, у первого ряда, шевелилось несколько десятков человек, однако Арсов и глаз не повернул в сторону мраморно-бетонных сооружений. Он знал: хоронить здесь Зудитова не могли – не для него была оставлена эта полоска земли. Нужно идти дальше, скорее всего – в самый конец этой жалкой овeществлённой дани ориентации людей на достижение бессмертия во славе. Сквозь мерзость запустения, неизбежную, пожалуй, и нормальную, сквозь угнетающие воздействия неумелых могильных цветников, наступая на узлы пространственно-временных координат и погружаясь в зону эмоциональных отношений с усопшими, в сферу личных взаимоотношений со смертью, – не неизбежностью возможной и не возможностью неизбежной, а – неизбежностью.
Он скоро нашёл провожавших Зудитова и стал перемещать взгляд по ряду тревожно-напряжённых лиц, сортируя их обладателей на несколько категорий. Тревожная напряжённость – их временное состояние, и скоро его сменит более привычное состояние напряжённой возбуждённости. А сейчас они, потребители, неповоротливые и прожорливые, как тля, приоткрыли рты и расслабили кисти рук, абстрагировавшись от жевания и хватательных рефлексов, и растерянно поглядывают сквозь мутные стёкла разбуженного страха смерти, боясь нарушить общепринятый ритуал.
И блондин уже здесь, вертит головёнкой. Заметил – успокоился. «Значит, им известно, для чего я приехал», – отметил Арсов.
С суеверием придумавшего погребальный обряд неандертальца посматривая в сторону гроба с телом Зудитова, к холму выброшенной из могильной ямы земли выдвинулся Марсик, мощный и близорукий, как носорог, сурово помолчал, заговорил:
– Друзья, сегодня мы провожаем в последний путь нашего товарища. Как говорят, одного из нас. Он прошёл не длинный путь, и это особенно печально, но путь – достойный. Он отдавал все силы борьбе за права человека, но самому ему сил не хватило – он пал жертвой тоталитарной системы…
Оратор стоял на муравьиной тропе и давил, не замечая, черно-бурых муравьёв. И говорил, в паузах скорбно смыкая губы. Смысл его речи сводился к тому, что человеческая жизнь не ограничивается биологическими сроками существования организма. Валентин Марсик, дежурный электрик и социолог, пытался обострённое ситуацией сознание факта человеческой смертности нейтрализовать стимулированием у присутствующих ощущения коллективной вечности. Завоевать умы людей легче всего построением ясных картин будущего, особенно – загробного. Однако Марсик был атеистом, и потому чего-либо грандиозного, за исключением сохранения памяти о покойном в сердцах его товарищей, он обещать не мог. И он обещал сохранение памяти в сердцах самих себя не успевающих познать растерянных его товарищей, стремительно несомых к смерти, которая только и могла усмирить и объединить мирки взбудораженных одиночеств.
В заключение Марсик перешёл на стихи:
В небытие от одиночества уходят,
через последний бросившись барьер.
Ну а сначала долго вдоль барьера бродят,
не глядя в оползающий карьер.
Полубезумным взглядом ищут горизонты,
под лица-маски силясь заглянуть,
но там и тут – лишь отчужденья тусклый зонтик
и равнодушия удушливая жуть.
И пресс отчаянья шлагбаум отодвинет,
из страшного в нестрашный перекрасив цвет
границу между «ЕСТЬ» и «НАВСЕГДА ВСЁ СГИНЕТ»,