Завтра утром, за чаем

Вольф Сергей Евгеньевич

– 4 -

Не скажу, что мне было как-нибудь особенно трудно учиться, но сначала, конечно, пришлось поднажать – все-таки программа была куда сложнее, чем в обычной школе, да и вообще другая. Я поднажал, вошел, так сказать, в курс дела, а дальше все пошло само по себе, как и раньше. Правда, было много обычных предметов: история, география, химия, языки и литература, но на первом месте стояли математика и физика. Самым старшим классом был, как и везде, седьмой, а самым младшим не первый, а третий, и в каждом или в нескольких сразу была своя специализация, уклон. Например (как в моем) – моделирование космических кораблей, или проблемы освоения космоса, или проблемы теле– и радиосвязи…

Сначала,

пока я еще не подружился с классом и больше помалкивал, я никак не мог понять – где же оно, это самое моделирование кораблей, потому что мы изучали физику и чистую высшую математику и ничего не моделировали, но потом скоро все прояснилось. Оказывается, порядок в школе был такой. Раз в неделю в класс приходил представитель какой-нибудь фирмы или научного центра. Он знакомил нас – в общих чертах – с проблемой, над которой они работали, и предлагал нам (смех!) помочь им в ее разрешении. К примеру, он рисовал на доске модель нового корабля, сообщал нам его назначение, тип корабля, вес, величину и спрашивал, какие, с нашей точки зрения, должны быть у корабля направляющие крылья – их размеры, рисунок, способ крепления и т. д. Как я потом узнал, нам было неизвестно – действительно ли такая проблема разрешалась, или это было просто выдумкой для нас, ну, чтобы нас проверить, что ли, поэтому каждый из нас (на случай, если все это было правдой) должен был отнестись к проблеме с полной серьезностью. Но весь фокус в том-то и заключался, что от нас вовсе не требовалось в присутствии этого представителя заниматься сложными математическими расчетами того же самого крыла, от нас требовалось только развить свою идею, именно идею, – например, просто нарисовать это крыло, или сказать, на что оно, с нашей точки зрения, похоже, или – какие изменения в существующих конструкциях мы имели в виду.

Когда мы всем классом сидели против этого представителя и стенографистки, мы имели право говорить как угодно – все вместе, или перебивая друг друга, или по очереди – стенографистка все равно успевала записать идеи каждого из нас и против идеи каждого поставить фамилию. После все эти сведения – наши идеи – поступали в распоряжение научного центра и каким-то там образом обрабатывались. Кое-что из того, что мы болтали, оказывалось сущей чепухой, но кое-что шло в дело, и тем ребятам, чьи идеи пригодились, все это записывалось потом в личную карточку учащегося. До того момента, когда ученики школы сдавали все выпускные экзамены, никто и не знал, что именно записано в его личной карточке. Так делалось, чтобы мы не задирали нос раньше времени. По-моему, вполне мудро.

Кстати, у этой школы был свой собственный старенький, но довольно-таки крепкий еще планелетик для коротких расстояний, и мы иногда летали с субботы на воскресенье куда-нибудь недалеко в космос и знакомились с работой научных центров промежуточных станций.

В общем, ничего себе было учиться в этой школе, не скучно.

– 5 -

Честно говоря, это было очень здорово, что мы иногда летали в космос. Я так даже думаю теперь, что если б не полеты, мне было бы все равно, где учиться – безразлично. В основном, кто летал в космос? Те, кто там работали временно или надолго переселялись туда жить, с семьей и детьми. Мальчишки вообще летали редко; мне, например, до поступления в эту школу только дважды и удалось, вместе с папой. Некоторые, кто очень хотел, как-то умудрялись пристроиться к экипажам на тренировочном космодроме завода «Факел», но и то не всегда, а теперь я мог летать довольно часто.

Летать было хорошо, можно даже сказать, что именно в полетах я как следует и познакомился с классом, в школе я все же стеснялся новых ребят и девчонок, а здесь как-то все получалось само собой. В классе народу было немного, меньше, чем в простой старой школе, всего двенадцать человек,

и я более или менее быстро разобрался, с кем поинтереснее дружить.

Девчонок было мало – три: сестры Вишняк, обе жутко умные и серьезные, и Натка Холодкова, беленькая такая, длинноногая, удивительно веселая и заводная. Она очень любила кого-нибудь заводить, на лекциях вечно вертелась и шутила, и ей ставили иногда четверки по математике; в общем, на мой взгляд, слишком заметная какая-то девчонка, но все равно она мне нравилась. А потом я еще больше ее зауважал, когда узнал, что в четвертом классе она получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя.

Из мальчишек мне больше всего нравился Веня Плюкат, довольно-таки тихий паренек, поклонник и знаток искусства, молчаливый, но на самом деле совсем нескучный человек. Он любил придумывать смешные кроссворды и постоянно что-нибудь рисовал в блокноте, даже на лекциях, но это ему не мешало.

Еще мне заочно очень нравилась одна девочка, и я даже жалел, что она ушла из нашего класса и вообще из спецшколы: с ней-то наверняка интересно было бы дружить – такая Луша Ларина.

Точно, о ней много вспоминали и даже показали мне ее большой портрет в школьной галерее знаменитостей: Лушенька Ларина в парке «Тропики» на фоне цветущих малиновых кактусов. Веня Плюкат сказал, чтобы я обратил внимание на то, что у Луши суриковский нос, я кивнул, ничего не поняв, но что у нее фантастической красоты длиннющая, почти до земли, коса. – это я видел.

В общем, вот главное, она придумала, на мой взгляд, гениальную штуку, вернее, общую идею: такая сахарная таблетка или просто кусочек особого сахара, кидаешь его в чай, размешиваешь, размешиваешь – хоп! – пересластил, тогда начинаешь крутить ложкой в обратном направлении – и сладость делается все меньше и меньше.

Об этой ее штуке по чистейшей случайности узнали светила науки философского сектора Высшей Лиги, и теперь она учится в детской философской школе на какой-то жутко отдаленной межпланетной станции, принадлежащей именно философскому сектору.

Серьезно, я иногда очень жалел, что она больше в нашем классе не учится и не летает с нами в космос на практические занятия.

На промежуточные станции нас возил на нашем планелете старичок космонавт Аркадий Палыч, пенсионер. Правда, он был крепкий старикан. Работал даже инструктором на космодроме «Факела» и машиной управлял отлично. Частенько он ворчал во время полета, что «Воробей» (ну, наш планелетик) никуда не годится и ему пора на свалку. Я спросил его однажды (мы как раз летели на Аякс «Ц» на практические занятия), почему он так говорит, может, вообще на «Воробье» летать опасно, но он сказал, что нет, ерунда, лететь-то неопасно, двигатель у него хоть и древний, но работает идеально, а вот система управления – седая старина, уж до того старомодная, что даже противно.

– А мне, – сказал я, – наоборот, нравятся всякие старинные вещи. У папы, например, лежат дома часы 1973 года – ужас до чего забавные и славные: смотришь на них и улыбаешься. И жалко, что вот лошадей с телегами нет на улицах. По телевизору сказали, что скоро исполнится 75 лет, как люди не пользуются телегами и лошадьми, а очень жаль. Они показали картинку – так мне понравилось. И «Воробей», и его система управления мне нравятся.

Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал:

– Да-а-а, Рыжкин, странный ты мальчик. Даже неясно, как тебя с такими взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада науку не двинешь. Вот я – старик, вроде бы должен быть консерватором, а ничего подобного: мне все современное больше по душе, чем старомодное, а тебе так просто стыдно. Ты видел в полете ТэЭрЭсЭф – Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит – глаз радует, как орел…

– Вот именно, – сказал я. – Как орел. Как птица. А птица – явление старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений.