Завтра вновь и вновь

Tom Sweterlitsch

Tomorrow and Tomorrow

Ее тело лежит в речушке Девять Миль, наполовину зарытое в ил. Временная отметка – конец апреля. Наверное, тело вымыло из земли дождем. Или наоборот, река взбухла после ливней, и на труп нанесло грязь течением. Временная отметка – 18.44, сквозь ветви деревьев струятся косые солнечные лучи, покрывая почву на поляне рябью пятен. Там, куда падает свет, вода мшисто-зеленая, но в тени она темно-бурая, почти черная. Я размышляю об этой земле, об истории местности, насколько она свыклась с огнем – крутые склоны холмов у реки некогда были отвалами шлака со сталелитейных заводов, осыпающимися грудами расплавленного пепла, но когда я впервые познакомился с этим местом, все уже было реконструировано и покрылось зеленью. Здесь сделали городской парк.

Когда временная отметка достигает 19.31, становится слишком темно, и я корректирую световые фильтры. Деревья и тело светлеют в тошнотворно бледном искусственном свете. Я четко вижу ее ступни – белые, как шляпки торчащих из почвы грибов. Я помечаю тело и покидаю ее, уже в полной темноте иду обратно через парк по беговой дорожке.

На парковке, куда приводит дорожка, я устанавливаю время на 18.15 – за полчаса до того, как я ее найду. Тьма светлеет до синеватых сумерек. Я иду по петляющей через парк беговой дорожке, пока не спускаюсь к клубку корней и ежевики, где хватаюсь за тонкие ветки, чтобы удержать равновесие. Я здесь уже бывал. Изучаю подлесок на предмет отпечатков ног, признаков борьбы или клочков одежды – хоть чего-нибудь, но не обнаруживаю никаких следов, пока не утыкаюсь в ее тело: бледный изгиб спины и волна волос, из-за грязи значительно более темных, чем на фотографиях, – там они медово-русые. Я опускаюсь рядом с ней на колени. Рассматриваю ее, пытаясь разобраться, что случилось, пытаясь понять. В 19.31 становится слишком темно что-либо разглядывать.

Я возвращаюсь. На парковке в конце дорожки я переставляю время на 18.15, и темнота вновь отступает. Тело там, внизу, наполовину зарытое в ил. Я иду по беговой дорожке, изучая парк в поисках следов. Девушку я найду через двадцать минут.

Люди часто спрашивают нас, как умерли их близкие, ожидая услышать нечто экстраординарное или предполагая, что те испытывали страшные муки, и я вспоминаю стихотворение Одена «Музей изящных искусств» [2] , потому что, за редким исключением, смерти, которые мы расследуем, банальны – люди ели, открывали окно или просто шли по улице. Ничего необычного, хотя выжившие часто вспоминают, какой был прекрасный осенний день, почти летний. Конец наступил быстро, это совершенно точно, и никто не страдал – за исключением выживших. Жизни пятисот тысяч человек закончились в ослепительной белой вспышке. Обычно помимо подробностей мы отвечаем интересующимся, что их родные не страдали и умерли в точности так же, как и жили. Даже этот кошмар шел своим чередом.

Двадцать первое октября…

Десять лет после конца.

Во вторник я в последний раз принял экстази. В то утро я даже ради приличия отправил сообщение Куценичу, мол, подхватил вирус и не приду, но он заявил, что я уже исчерпал запас больничных и отпусков, а другим архивариусам надоело меня покрывать. Мне могут снизить зарплату или даже установить испытательный срок. Уже поступали жалобы, так он сказал. Он сам перезвонил через несколько минут, и я пялился на фотку его профиля: снежно-белая борода и добрые голубые глаза; Начинка хвастливо выставлена напоказ – переплетение серебристых проводов пронизывает череп под кудрявыми волосами. Я сидел в кофейне «Трист», звонок прошел через местный вай-фай. Моя Начинка – дешевка, работает с непостоянной частотой кадров и показывает допы с дерьмовой задержкой в долю секунды. Образ Куценича висел перед моими глазами прозрачной пленкой, а за ним – меню кофейни с выбором кофе латте, эспрессо, мокко и так далее, на каждом пакете с кофейными зернами бежала надпись: «Справедливая торговля и органическая продукция». Куценич спросил, все ли в порядке, и я заметил легкий рассинхрон между движениями губ и словами.

– Все в норме, – ответил я. – Это просто носовые пазухи, видимо, подхватил инфекцию.

– Ты расследуешь убийство, – напомнил он.

– Завтра мне полегчает.

– Я доверил тебе дело о возможном мошенничестве и убийстве, – сказал он. – Мы должны придерживаться расписания, есть и другие дела.

– Ее тело в плохом состоянии.

Неловко обсуждать труп в оживленном кафе, но за ближайшими столиками все были погружены в собственные потоки дополненной реальности, болтали с невидимыми собеседниками или сгорбились над своим кофе, забывшись в личных фантазиях. Никто не обращал на меня внимания.

– Запрос № 14502, Ханна Масси, – сказал Куценич. – Ты отметил, что ее записи в Архиве повреждены.

– Кто бы ни пытался скрыть убийство, это сделано топорно, – ответил я. – Повреждения Архива – как отпечатки пальцев, но отпечатков пальцев миллионы, и нужно время, чтобы в них разобраться.

– Ты себя погубишь. Понимаю, сейчас у тебя тяжелый период, и я тебе сочувствую, честно, но хочу быть уверен, что ты занят делом. Прошло несколько месяцев с тех пор, как ты ее обнаружил. Пора с этим разобраться. Тебе нужна помощь? Можешь взять неоплачиваемый отпуск. Мы перераспределим твои дела.

– Не нужен мне отпуск, – отрезал я. – Я не могу позволить себе отпуск.

– Что говорит твой врач?

– Давай не будем вмешивать сюда личное. Не надо сворачивать на личные проблемы.

– Ты занимаешься сложной работой, – сказал он, слегка смягчившись. – Ты всегда тщательно ведешь расследование, но в твоем отчете есть пробелы. Существенные пробелы. Что насчет родителей жертвы? Друзей? Ты даже не описал ее последние часы.

– Последних часов пока нет. Я проследил ее до места исчезновения, но умерла она не там. Она была в колледже, на лекции по психологии, о взаимодействии человека и компьютера. После занятий она пересекла студенческий городок и вошла на нижний уровень парковки на Пятой авеню, на углу с Морвуд-авеню. Там нет камер слежения. Оттуда ее и забрали.

Я свернул изображение Куценича и уставился в кофе, на его поверхности мерцали сведения о питательной ценности. В Архиве обнаружился пробел с того времени, когда она вошла на парковку, и до момента, когда я обнаружил ее тело у реки. Камеры слежения установили на парковке только через несколько недель после ее исчезновения, полно записей из нижних уровней через несколько недель и месяцев, на них охранники объезжают территорию на карах, но уже слишком поздно.

– Надо как-то ограничить рамки твоего расследования. Страховой компании «Стейт фарм» нужно лишь знать, как она умерла, – сказал Куценич. – Задокументированная причина смерти, только и всего. Резюме на страничку. А когда мы будем уверены, что имеем дело с убийством, я зарегистрирую ее смерть в ФБР – если мы не поступим как полагается, это повлечет за собой неприятные последствия. Нужно придерживаться расписания. Я не могу позволить, чтобы ты несколько дней или даже недель не показывался.

– Я нашел ее тело, – напомнил я, подумав о весенних дождях, размывших неглубокую могилу. – Именно я.

– Слушай, Доминик, если ты собираешься и дальше заниматься этой работой, научись видеть общую картину. Нельзя просто зарыться в расследование и забыть обо всем остальном. Ты должен понять, что, когда я встречаюсь со страховой, ее люди могут быть в восторге от наших находок, от проделанной тобой работы, но первым делом зададут вопрос: «Почему вы не сказали нам, как она умерла?» Эти сведения для них стоят денег, а они пекутся о деньгах, а не о девушке. Ты должен думать о том, каким выглядит эффективный результат в их глазах.