Завтра, завтра, завтра

Зевин Габриэль

Обычно Сэм избегал физических прикосновений (неприятные воспоминания о врачах, долгие годы щупавших и мявших его ногу, до сих пор жгучей болью отзывались в его сердце), и вдруг он обнял Сэди за плечи и, немного запрокинув голову – Сэди была на три сантиметра выше, – посмотрел ей прямо в глаза.

– Сэди, ты понимаешь, зачем мне нужна эта игра?

– Ну разумеется! Чтобы прославиться и сколотить состояние.

– Нет, Сэди, ты все упрощаешь. Я хочу написать игру, чтобы сделать людей счастливыми.

– Пф, – фыркнула Сэди, – елейная блажь.

– Не думаю. Помнишь, как в детстве мы целые дни проводили в игровых мирах? Как нам было там хорошо?

– Ну помню.

– Знаешь, порой я испытывал нечеловеческую боль. Такую, что впору повеситься. И единственное, что меня поддерживало, –

это игры. Игры, где я хотя бы на время мог переселиться из своего презренного тела в тело идеального и супермегакрутого героя и забыть о несчастьях, постигших меня в реальной жизни.

– В реальной жизни ты не мог прыгнуть на флагшток, а Марио – мог.

– В яблочко. Я спасал принцессу, хотя на самом деле с трудом выбирался из кровати. Да, я хочу разбогатеть и прославиться. Мои амбиции зашкаливают, как и моя нищета. И в то же время я хочу создать маленькое чудо. Волшебную игру, в которую дети наподобие нас могли бы играть и на пару часов избавляться от страданий.

Сэди кивнула. Ее растрогали слова Сэма. За все эти годы он лишь несколько раз упоминал о терзавших его болях.

– Хорошо, Сэм, пусть будет так.

– Отлично. – Сэм радостно потер руки, словно разрешил головоломную задачу. – А теперь – айда в театр.

В тот вечер на главной сцене Американского репертуарного театра в студенческой постановке «Двенадцатой ночи» блистал Маркс. Получить роль в спектакле, идущем на главной сцене, – значительное событие для актера-любителя, и Сэм подумал, что неплохо бы им с Сэди проявить интерес к увлечению Маркса и тем самым отблагодарить его за квартиру, безвозмездно предоставленную им на все лето.

Сам не зная почему, Сэм старался держать Сэди подальше от Маркса, предпочитая дружить с ними по отдельности. Замкнутый и одержимый фобиями и паранойями, Сэм стремился контролировать всех и вся и боялся, что если эти двое сойдутся, то непременно объединятся против него и начнут секретничать и шушукаться. А еще он боялся, что они предпочтут компанию друг друга его, Сэма, обществу. Все вокруг любили Сэди и Маркса. И никто не любил Сэма, кроме тех, кому вменялось любить его по определению, то есть матери, пока та была жива, бабушки и дедушки, Сэди, в период ее вынужденного служения на благо общества, и Маркса, административно-приказным порядком выбранного ему в соседи по комнате. Однако теперь, когда Маркс одолжил им квартиру, знакомства Сэди и Маркса было не избежать. Маркс, исполнявший главную роль герцога Орсино, попросил Сэма пригласить Сэди на спектакль. После представления они собирались отправиться в отель «Чарльз» и поужинать там вместе с отцом Маркса, специально заехавшим в город, чтобы насладиться театральным зрелищем.

– Она ведь переедет на следующей неделе, и я хотел бы преломить с ней хлеб, прежде чем свалить на каникулы.

Почти все лето Маркс намеревался провести в Лондоне, стажируясь в инвестиционном банке.

Актерская стезя его, говоря откровенно, не привлекала, хотя он три года играл в студенческом театре и многие полагали, что он был просто создан для сцены. Высокий, под метр восемьдесят, широкоплечий, с осиной, почти девичьей, талией, волевым подбородком и звучным голосом, стройный, с бархатистой матовой кожей и восхитительной шевелюрой черных густых волос, Маркс с непередаваемым изяществом носил театральные костюмы, перевоплощаясь в своих персонажей. Однако эти самые персонажи Маркса и не устраивали. К его глубочайшему разочарованию, ему поручали либо роли непрошибаемых тиранов-диктаторов, либо напыщенных ослов, таких как Орсино. А ведь в настоящем Марксе не было ничего непрошибаемого или напыщенного. Дурашливый и простоватый, он любил остроумные шутки и деятельный пульс жизни, а в его жаркой груди билось доброе и отзывчивое сердце. И его поражало и огорчало, что театральные режиссеры видели в нем совершенную противоположность. «Но почему?» – недоумевал Маркс. Как-то после премьеры «Гамлета», на актерском междусобойчике, выкурив с приятелем-директором пару косяков с марихуаной, он спросил напрямую:

– Что со мной не так? Почему я Лаэрт, а не Гамлет?

Приятель растерялся.

– Ну, потому что сущность у тебя такая.

– Какая такая сущность?

– Ну, которая харизма или типа того.

– А что не так с моей харизмой?

Приятель глупо хихикнул.

– Слышь, братан, завязывай, а? Не ломай кайф.

– Но я хочу знать, – упорствовал Маркс. – Я серьезно спрашиваю.

Приятель-директор указательными пальцами растянул уголки век и изобразил узкоглазого уроженца Азии. Затем уронил руки и виновато улыбнулся.

– Прости, Маркс. Я в полном отрубе. Сам не знаю, что творю.

– Вот так номер, – присвистнул Маркс. – Обидно, знаешь ли.

– Не обижайся, красавчик.

Директор ухмыльнулся и поцеловал Маркса в губы.

Впрочем, Маркс был признателен ему за этот расистский жест. Теперь все стало на свои места. Его экзотическая, загадочная, пленительная, недостижимая азиатчина – его неотъемлемая и неизбывная часть – явилась камнем преткновения для театральной карьеры. Черт! Даже в студенческом театре актеру с азиатской внешностью не хватало достойных ролей!

Своей незаурядной внешностью Маркс был обязан матери-кореянке, рожденной в Америке, и отцу-японцу. По настоянию матери он ходил в международную токийскую школу, где учились детишки всех рас и народов и чьи стены защищали воспитанников от наводнявших Японию националистов. Разумеется, Маркс знал о неприязни японцев к корейцам в целом и к иностранцам в частности. Перед ним всегда находился наглядный пример – его американо-корейская мама, обучавшаяся в Токийском университете на факультете технологии и проектирования текстильных изделий и за все годы жизни в Токио так и не обзаведшаяся подругами. Что послужило этому препятствием – ксенофобия, замкнутый характер матери или ее несовершенный японский, – Маркс сказать затруднялся. Однако, проведя на Востоке большую часть жизни, он не сталкивался с той разновидностью расизма по отношению к азиатам, которая процветала в Америке. До поступления в Гарвард он ни сном ни духом не ведал, что во всех Соединенных Штатах – а не только в студенческих театрах – выходцам из Азии отводились для исполнения лишь ограниченные роли.

Через неделю после откровения директора Маркс перевелся с факультета английского языка и литературы (самого «театрального» направления, который Гарвард мог ему предложить) на экономический факультет.

Но та же неведомая сила, которая внушала Сэму непреодолимое отвращение к математике, манила Маркса на сцену. Ему нравилась даже не сцена как таковая, а прелюдия к сценическому действию. Его восхищала близость, возникавшая между сплоченной группкой людей, каким-то мистическим образом собравшихся вместе на короткий промежуток времени, чтобы творить искусство. Премьеры погружали его в меланхолию, а назначения на новые роли вызывали неуемную радость. Проведенные в университете годы он отмечал сыгранными спектаклями. Первый курс – «Макбет» и «Свадьба Бетти и Бу». Второй курс – «Микадо» и «Король Лир». Третий курс – «Гамлет» и «Двенадцатая ночь».

«Двенадцатая ночь» начиналась с кораблекрушения, хотя в тексте пьесы о кораблекрушении упоминалось вскользь. Нанятый университетом режиссер не поскупилась и потратила на грандиозное действо огромную часть раздутого университетского бюджета, выделенного в основном на то, чтобы она, как маститый профессионал, прививала студентам любовь к театру. Устроенное ею лазерное шоу превзошло все ожидания. Вихрились плотные и мрачные облака, хлестали мятущиеся волны, грохотал гром, бушевала гроза, клубился туман, и легкие водяные брызги обдавали лица сидевших в первых рядах театралов. Зрители были в восторге. Они ликовали, как дети, шквалом аплодисментов сопровождая каждое новое изобретение режиссера. Актеры в кулуарах иронизировали, что вообще-то Джулия грезила о постановке «Бури», а не «Двенадцатой ночи», но, так как судьба распорядилась иначе, весь свой нерастраченный режиссерский пыл она направила на сцену кораблекрушения.