Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

суровый неуклюжий стих» — это написал создатель

такой рукотворной красоты, как «Железная дорога»,

«Мороз Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»,

«Коробейники». Пусть запомнят наши молодые поэ-

ты: значение великого поэта определяется отнюдь не

величием его представлений о себе, а величием его

сомнений в себе. Моменты кажущегося или временного

13*

387

бессилия оказываются для великого поэта не бесплод-

ными.

Видимо, они помогли Некрасову создать такое

потрясшее современников произведение, как «Рыцарь

на час». «Покорись, о, ничтожное племя, неизбежной

и горькой судьбе. Захватило вас трудное время не

готовыми к трудной борьбе. Вы еще не в могиле, вы

живы, но для дела вы мертвы давно. Суждены вам

благие порывы, а свершить ничего не дано». Воинст-

вующая горечь этого обвинения вырывала столько

еще не окончательно заснувших совестей из граждан-

ской спячки. Маяковский, однажды шутливо отозвав-

шийся о поэзии Некрасова, незадолго до смерти при-

знался, что в революционной истории некрасовские

стихотворения пользовались неизмеримо большим зна-

чением, чем вся остальная литература.

Слышит ли Некрасов наше сердечное спасибо за

посеянное им «разумное, доброе, вечное?..»

«ПОЭТ — ВЕЛИЧИНА НЕИЗМЕННАЯ»

Эти крепкие, четкие слова были произнесены Бло-

ком в начале восемнадцатого года, когда разгора-

лась гражданская война и многим интеллигентам каза-

лось, что рушатся не только культурные ценности

прошлого, но и надежды на культурные ценности

будущего. Красный бант Февральской революции, ко-

торый надевали даже великие князья, и красногвар-

дейская повязка на рукаве рабочей кожанки оказа-

лись из разных материй. Расплескавшаяся револю-

ционная стихия иногда пугала своей необузданностью

даже некоторых своих создателей. Горький, отдавший

столько сил для подготовки революции и заклинав-

ший ее наконец-то грянуть, на какое-то время расте-

рялся перед вулканической реальностью накликанной

им бури, то захлестывающей порог престарелого

Плеханова, то сбивающей своей грубоватой волной

с ученого очки на Невском проспекте.

Александр Блок, который скакал на коне по сво-

им шахматовским угодьям и посылал незнакомкам

воображенную им «черную розу в бокале золотого,

как неба АИ» в то время, как Горький предоставлял

свою квартиру для нелегальных большевистских со-

браний и давал деньги на печатание прокламаций,—

именно Блок, казавшийся далеким от революции и

всегда

подчеркивавший свою беспартийную независи-

мость, не только призвал «слушать музыку револю-

ции», но стал частью этой музыки, написав «Двена-

дцать», и в пушкинской речи сказал: «Поэт—величина

неизменная», как бы предсказывая, что никакие гру-

боватости и даже жестокости бури не могут отменить

вечного назначения культуры. Сказал спокойно, но

не успокоительно. Это была забота не только о куль-

туре, но и о революции, ибо революция, не вооружен-

ная культурой, перестает быть революцией. Блок был

поэтом антипокоя. «И вечный бой... Покой нам только

снится», «Уюта — нет, покоя — нет», «Тот, кто пой-

мет,. что смысл человеческой жизни заключается в

беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывате-

лем. Это будет уже не самодовольное ничтожество:

это будет новый человек...» Но, восставая против обы-

вательского покоя, Блок отстаивал право поэта на

пушкинские «покой и волю». «Они необходимы поэту

для освобождения гармонии». Блок предостерегал от

бестактного администрирования, от назойливого уп-

равленчества искусством: «Но покой и волю тоже

отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяче-

скую волю, не свободу либеральничать, а творческую

волю—тайную свободу... Пускай же остерегутся от худ-

шей клички те чиновники, которые собираются напра-

вить поэзию по каким-то собственным руслам, посягая

на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее

таинственное назначение». Когда часть интеллигенции

упала до недостойного злорадства «чем хуже, тем луч-

ше», Блок не предал предназначения поэта. Это пред-

назначение не злорадство и не подхалимство, а забота.

Пушкинская речь Блока, может быть, невольно для

него самого стала его завещанием. Каждое слово в

этой речи было оплачено ценой всей жизни. Жизни

непростой, но разве есть па свете хоть одна так на-

зываемая «простая жизнь»? Не отказываясь от своего

всегдашнего презрения к «черни», Блок пришел к

пушкинскому ощущению почти неопределимого, но

тем более великого от своей неопределимости поня-

тия — «народ», «...нужно быть тупым или злым чело-

веком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог

разуметь простой народ».

Стряхнув с плеч навязываемую ему жреческую

тогу одинокого творца, Блок пригласил в соавторы