Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

не оскорбляйте глупцов».

Выдвижение исподволь некоторыми критиками на

первый план таких поэтов, как Тютчев, Баратынский,

Фет, не может скрыть от нас того, что при всем их

большом таланте они не создали такой масштабный

лирико-эпический мир, как Пушкин, где воедино пере-

плелись и гражданские, и интимные мотивы, и добрая

шутка, и ядовито-саркастические пассажи, и аква-

рельная нежность.

Только владение всеми жанрами и

позволяло Пуш-

кину создать энциклопедию характеров, без которых

немыслима настоящая эпика. Оглянемся на наши се-

годняшние поэмы, и, если мы будем честны перед

собой, наш взгляд станет печален. После замечатель-

ного, полного искрящегося народного лукавства Васи-

лия Теркина много ли создали мы действительно

живых поэтических героев, шагнувших на страницы

из реальности и снова зашагавших по ней, уже с

поэтическим паспортом?

Знание истории Пушкин возводил в ранг чест-

ности, ставя знак равенства между исторической обра-

зованностью и обязанностью. «Уважение к минувше-

му— вот черта, отличающая образованность от дико-

сти». Добавим, что оснащенное внешней культурой

хамство еще хуже первобытной дикости. Пушкин за

свою короткую жизнь успел написать не только о

своей эпохе, но и о временах Степана Разина, Году-

нова, Петра Первого, Пугачева, не гнушаясь архив-

ной пылью, под которой он находил самородные кру-

пинки разгадок не только своего времени, но, быть

может, и будущего. Создание истории не означает

архивариусной дотошности, не освещенной мыслью,

связующей отдельные разорванные звенья в одно

целое. Восстановить связь времен можно, лишь обла-

дая знанием мировой философии и выработав на ее

основе собственную. Таким был Пушкин, сквозь цен-

зурные рогатки несущий свою философию народу, с

пониманием того, что «народная свобода — следствие

просвещения». Философия Пушкина не была аполо-

гией отрешенности ума, обремененного познаниями

и брезгливо воспарившего над человечеством. Неда-

ром Пушкин обожал Дельвига за то, что он был зем-

ным при всем его идеализме: «Дельвиг не любил

поэзии мистической. Он говаривал: «Чем ближе к

небу, тем холоднее».

Пушкин не чурался прямого публицистического

удара, если этого требовала его гражданская совесть.

Он разоблачал с одинаковой силой и отечественных

«полуподлецов-полуневежд», и расистов-плантаторов

в далекой Америке, как бы предваряя поэтический

тезис Маяковского: «Очень много разных мерзавцев

ходит

ПО пашей земле и вокруг». Пушкин был вели-

колепным критиком — язвительным, если нужно, и

одновременно умевшим восхищаться работой писате-

лей — и российских, и зарубежных. Он так писал

об отношениях писателей друг к другу: «Херасков

очень уважал Кострова и предпочитал его талант

своему собственному. Это приносит большую честь

и его сердцу, и вкусу». Пушкин щедро дарил темы

собратьям по перу. Разве такому чувству локтя нам,

иногда раздираемым групповой мышиной возней, не

полезно бы было поучиться у Пушкина, именем кото-

рого мы все клянемся?

Именно чувство хозяйской ответственности за рос-

сийскую словесность и заставило Пушкина взяться

за редактуру журнала, хотя под тогдашним надзором

идеологической жандармерии это было нелегко, и с

одной стороны Пушкину приходилось срывать нервы

в каждодневной борьбе с бенкендорфовщиной и бул-

гаринщиной, а с другой стороны выслушивать упреки

некоторых не понимавших его задачи прогрессивных

людей того времени. Но Пушкин взял на себя тяже-

лое и славное бремя Ивана Калиты — собирателя

национального духа — и с честью вынес это бремя.

Если бы у меня, как в сказке, была возможность

воскресить только одного человека, я воскресил бы

Пушкина...

ДА ТУТ И ЧЕЛОВЕК...

Баратынскому и повезло и не повезло — он был

современником Пушкина. Остаться в поэзии, оказав-

шись рядом с такой неповторимой личностью, как

Пушкин, тоже в своем роде неповторимо. У Пушкина

эмоциональное начало удивительно сливалось с нача-

лом философским. И Тютчев, и Баратынский пошли

по другому пути — они ставили мысль на первый

план. Если у Тютчева мысль звучала как определяю-

щая музыкальная нота чувства, Баратынский даже

декларировал свою приверженность именно мысли:

Вес мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец ее! тебе забвенья нет;

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! — бледнеет жизнь земная.

Пушкин вместе с трагедиями жизни впитывал и

радость, претворяя ее затем в радость искусства. Ба-

ратынский сознательно избегал радостей. Он считал,