Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

еще мельтешишь на экране,

хотя превратился в труху,

ефрейтор — Колумб геноцида,

блицкрига и газовых камер?

Фуку!

И вам, кровавая мелочь,

хеопсы — провинциалы,

которые лезли по трупам—

лишь бы им быть наверху,

сомосы и Пиночеты,

банановые генералы,

фуку!

Всем тем, кто в крови по локоть,

но хочет выглядеть чистенько,

держа про запас наготове

колючую проволоку,

всем

тем, в ком хотя бы крысиночка,

всем тем, в ком хотя бы фашистинка, —

фуку!

Джек Руби прославленней Босха.

Но слава ничтожеств — ничтожна,

п если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку,

свое последнее слово

планета провоет истошно:

фуку!

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете

стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали

то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повернут ко мне обратной стороной, и

что на нем происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос

сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул

ко мне холст лицевой стороной. »

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое,

твердокаменно-бездушное.

Но что я мог сказать человеку, который воевал

сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, и

участвовал в покушении на Троцкого? Наши масшта-

бы были несоизмеримы.

Однако я все-таки застенчиво пролепетал;

— Мне кажется, чего-то не хватает...

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто

его грудь снова перекрестили пулеметные ленты.

— Сердца... — выдавил я.

Сикейрос не повел и бровью. Дала себя знать ре-

волюционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, гото-

вого на экспроприацию банка.

Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-

красную краску и молниеносно вывел у меня на груди

сердце, похожее на червовый туз.

Затем он.подмигнул мне и приписал этой же крас-

кой в углу портрета:

«Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую

остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил

дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевел разго-

вор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Мая-

ковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов

пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-даль-

ней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встре-

чались с Маяковским, когда он приезжал

в Мексику...

Это правда, что у Маяковского есть сын?

Сикейрос засмеялся:

— Не трать время на долгие поиски... Завтра

утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.

Последнее слово мне рано еще говорить —

говорю я почти напоследок,

как полуисчезнувший предок,

таша в междувременьн тело.

Я -

не оставлявшей объедков эпохи

случайный огрызок, объедок.

История мной поперхнулась,

меня не догрызла, не съела.

Почти напоследок:

я —

эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,

и чтобы узнать меня,

вовсе не надобно бирки.

Я слеплен в пурге

буферами вагонных скрежещущих сцепок,

как будто ладонями ржавыми Транссибирки.

Почти напоследок:

я в «чертовой коже» ходил,

будто ада наследник,

штанина любая гремела при стуже

промерзлой трубой водосточной,

и «чертова кожа» к моей приросла,

и не слезла,

и в драках спасала

хребет позвоночный,

бессрочный.

Почти напоследок:

однажды я плакал

в тени пришоссейных замызганных веток,

прижавшись башкою

к запретному, красному с прожелтью знаку,

и всё, что пихали в меня

на демьяновых чьих-то банкетах,

меня

выворачивало

наизнанку.

Почти напоследок:

эпоха на мне поплясала

от грязных сапог до балеток.

Я был не на сцене —

был сценой в крови эпохальной и рвоте,

и то, что казалось не кровью, —

а жаждой подмостков,

подсветок, —

я не сомневаюсь —

когда-нибудь подвигом вы назовете.

Почти напоследок:

я — сорванный глас всех безгласных,

я — слабенький след всех бесследных,

я — полуразвеянный пепел

сожженного кем-то романа.

В испуганных чинных передних

я — всех подворотен посредник,

исчадие нар,

вошебойки,

барака,

толкучки,

шалмана.

Почти напоследок:

я,

мяса полжизни искавший погнутою вилкой

в столовских котлетах,

в неполные десять

ругнувшийся матом при тете,

к потомкам приду,

словно в лермонтовских эполетах,

в следах от ладоней чужих

с милицейски учтивым «пройдемте!».

Почти напоследок:

я — всем временам однолеток,

земляк всем землянам

и даже галактианам.

Я,