Завтрашний ветер
Шрифт:
и кваканьем.
Видно, самое жидкое —
вакуум.
Но о вакуум бьюсь я мордою —
видно,
вакуум —
самое твердое.
Все живое считая лакомым,
даже крики глотает вакуум.
Словно вымер,
висящий криво,
мост,
одетый в зеленый мох.
12 Е. Евтушенко
Если сил не хватает для крика,
у людей остается вздох.
Человек распадается,
тает,
если
и на вздох не хватает.
Неужели сентиментальность
превратилась в растоптанный прах
и убежища вздохов
остались
только в тюрьмах,
больницах,
церквах?
Неужели вздыхать отучили?
Неужели боимся вздохнуть,
ибо вдруг на штыки,
словно в Чили,
чуть расправясь,
напорется грудь?
В грязь уроненное отечество
превращается
в пиночетество...
На Риеп1е де 1оз Зизркоз
рядом с тенью твоей,
Ракель,
ощущаю ножей заспинность
и заспинность штыков
и ракет.
Только море вздыхает грохотом,
и вздыхают пьянчужки
хохотом,
притворяясь,
что им вовсе не плохо
и поэтому не до вздоха.
Империализм — это производство вулканов.
Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда рас-
каленная лава революции подступила к Манагуа.
Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не под.
земным. Внутри серого казарменного здания скрыва-
лось несколько комнат—кабинет, столовая, спальня-
ванная и кухня. Был даже крошечный садик япон-
ского типа.
Это все почему-то и называлось бункером.
— Потрогайте,— предложил мне, улыбаясь, соп-
ровождавший меня капитан. Я потрогал одно расте-
ние, другое — все они были из пластика. Антинарод-
ная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы
пи восторгались придворные подхалимы плодами дик-
татуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.
На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая
дырка—это выстрелил сандинистский боец — выст-
релил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне
рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спа-
ли здесь, не снимая ботинок,— кто в алькове Сомо-
сы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусст-
венными волнами выстроилась очередь. А какая-то
бездомная женщина с ребенком прикорнула прямо в
кресле Сомосы, и ребенок прилежно расковырял пу-
левую дырку, выколупывая набивку пальчиком.
Меня поразило то, что в бункере не было ни од-
ной книги.
— Он не читал даже газет, потому что
знал все, что в них будет написано... — презритель-
но сказал капитан.
Никогда бы я, никогда бы я
ни в действительности,
ни во сне
не увидел тебя,
Никарагуа,
если б не было сердца во мне.
П сердечность к народу выразили
те убийцы,
когда под хмельком
у восставшего
сердце вырезали
полицейским тупым тесаком.
Но, обвито дыханьем,
как дымом,
сердце билось комочком тугим.
Встала шерсть на собаках дыбом,
когда сердце швырнули им.
На последнем смертельном исходе
у забрызганных кровью сапог
в сердце билась
тоска по свободе —
это тоже одна из свобод.
12*
355
Кровь убитых не спрячешь в сейфы.
Кровь —
на фраках,
мундирах,
манто.
Нет великих диктаторов —
все они
лишь раздувшееся ничто.
На бесчестности,
на получестности,
на банкетных помпейских столах,
на солдатщине,
на полицейщине
всех диктаторов троны стоят.
Нет,
не вам говорить о правах человека,
вырезатели сердца века!
Разве право —
это расправа,
затыкание ртов,
изуверство?
Среди прав человека —
право
на невыреза иное сердце.
У свободы так много слагаемых,
но народ плюс восстание —
грозно.
Нет
диктаторов несвергаемых.
Есть —
свергаемые слишком поздно.
После падения военной диктатуры в Аргентине на
международную книжную ярмарку 1984 года в Буэ-
нос-Айресе выплеснулось буквально все, что было
под запретом. Впервые за столькие годы на стендах
стояла бывшая нелегальная литература — Маркс, Эн-
гельс, Ленин! Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Каст-
ро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропот-
кин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной ис-
торией борделей, Мао Цзэдун — с «Камасутрой», а
Троцкий и Бухарин — со шведским бестселлером «Ис-
поведь лесбиянки». Итальянского писателя Итало
Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга,
когда он вскользь бросил на читательской конферен-
ции банальное в Европе мазохистское выражение ле-
вых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора
кончать». Не в состоянии осмыслить ни бросаемых
ему под ноги цветов, ни ярко-красных следов пома-