Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

волею судеб вознесенная над волнами истории. Вол-

ны истории уже давно изменились по составу, как го-

ворит древняя пословица: нельзя в одну и ту же воду

войти дважды. Но отражение Степана Разина до сих

пор покачивается в этих волнах. Степана Разина Шук-

шин не идеализирует и не принижает. Он срисовыва-

II Стенькину душу со многих людей, и с себя тоже.

«Весь он — крутой, гордый, даже самонадеянный,

несговорчивый, порой

жестокий — в таком-то жила

в нем мягкая, добрая душа, которая могла жалеть и

страдать... Как только где натыкалась эта добрая ду-

ша на подлость и злость людскую, так Степана слов-

но срывало с места. Прямо и просто тогда решалось:

|5 Е. Евтушенко

449

обидел — получи сам. Тогда-то он и свирепел, бывал

жесток. Но эту-то добрую, справедливую душу чуяли

в нем люди, и тянулись к нему, и надеялись, потому

что с обидой человеку надо куда-то идти, кому-то

сказать, чтобы знали... Он только мучился и злился:

везде хотел заступиться, но то опаздывал, то не умел,

то сильней его находились».

Несмотря на то, что фильм о Степане Разине не

был поставлен, его мятежные порывы были разбро-

саны по множеству шукшинских героев. По сути, и

герой «Калины красной» — это Степан Разин, кото-

рый не успел воплотиться. Но ведь когда-то и Разин

не сумел воплотиться до конца. Его восстание, обре-

ченное с самого начала, неминуемо должно было обо-

рваться предательством. Степана Разина казнили на

Лобном месте на виду у тысяч собравшихся. Он успел

(по Шукшину) сказать «Прости!» народу и покло-

нился людям на три стороны, минуя царя. Героя «Ка-

лины красной» казнили тайком под теми самыми

белыми березами, которым он исповедовался в люб-

ви. Многие из ушедших с земли бывают казнены еще

более тайно собственным одиночеством, окружаюшим

непониманием, равнодушием, играющим в дружескую

заинтересованность. В таких казнях и палачей трудно

найти. Казнит чаще всего не кто-то, а что-то. Неза-

долго до смерти, находясь в больнице, Шукшин на-

писал душераздирающую статью о том, как дежур-

ная (обычно становящаяся гораздо мягче после того,

как ей сунут рублевку) не пропустила к нему дру-

зей. Дежурная и не подозревала, что в тот момент

она оказалась невольным палачом тяжело больного

и — независимо от болезней — легкоранимого чело-

века. Вряд ли она так поступила с умыслом сделать

зло, а просто не вдумалась в то, что творит. Шук-

шина, столько раз в своих произведениях защищав-

шего так называемых «маленьких» людей, несомненно,

потрясло то, что в данном случае носителем жестоко-

сти оказался не какой-нибудь всемогущий тиран, а про-

стая, незаметная женщина, одна из тех, кого его искус-

ство взяло под свое покровительство. К сожалению, мы

все иногда можем, даже не осознавая этого, быть еже-

дневными тиранами для кого-то, как бы мстя тем, пе-

ред кем беззащитны мы сами, но совсем по неправиль-

ному адресу. Крошечная власть у дверей больницы мо-

жет быть не менее жестокой, чем власть привратника

даже у райских врат. Нет ничего хуже, когда люди воль-

но или невольно мстят за собственную невоплощен-

ность добрым порывам других людей, не давая вопло-

титься,— хотя бы порыву увидеть больного друга сей-

час, сию минуту, даже если приемные часы кончились.

У искусства нет приемных часов — они все прием-

ные. Потому-то, наверно, и разорвалось сердце Шук-

шина, что оно впускало в себя такое множество раз-

нообразных людей — и сыгранных им, и написанных.

Вот что сам Шукшин говорил о своем понимании

искусства: «Мешанин, обыватель требует, чтобы в

художественном произведении — а) порок был на-

казан, б) добродетель обязательно восторжествовала,

в) конец был счастливым... Как верно! В самом деле,

очень ведь удобно. Это «симметрично» (выражение

Тынянова), «красиво», «благородно», — идеал обыва-

теля. Кроме обывателя, этого никто не хочет и не тре-

бует. (Дураку все равно.) Это не зло, это хуже. Это

смерть от удушья...» («Монолог на лестнице»).

Шукшина относили, да и, пожалуй, сейчас еще

относят к писателям «деревенским». Да, он вырос на

Алтае, его всегда туда тянуло, его больно ранило то,

как разрушенные церкви превращают в склады под

картошку, как исчезают старинные обряды и тради-

ции. Из деревни он вынес прекрасный, сочный рус-

ский язык, который в городе размыт лингвистическими

бюрократизмами, деловой скороговоркой на бегу, сме-

няющими друг друга временными «сленгами». Из де-

ревни он вынес любовь к природе, ощущение земли

даже сквозь подошвы — как будто босыми ногами.

Не случайно он часто снимался босым. Он страдал

оттого, что сейчас «сельская культура» создается в

городе. Вообще ее нет такой — сельской культуры.