«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
— Совсем ты еще парнишоночек, — так же негромко и очень по-домашнему заговорила Анфиса. — Хочешь показать, что настоящий мужик, а совсем не умеешь ладить с нашей сестрой. Познал ли ты когда бабу? Небось всего и перепало, что поцелуй от девчонки с ленточкой?
В прошлом году на хуторе у брата я случайно сошелся с бойкой бездетной «разведенкой». На другой день я отказался выйти к ней в садок: «любовь» ничего не оставила во мне, кроме чувства острого стыда и разочарования, хотя в этом я никому не признался. Осенью, вернувшись в Харьков, я наоборот похвастал другу, что «путался с бабой». Поэтому и Анфисе ответил тоном превосходства:
— Я и счет потерял вашей сестре.
Я грубовато обнял ее, притянул к себе, запрокинул голову. Женщина не стала вырываться и неожиданно тихонько засмеялась.
— И все-то врешь. Ну и дурачок. Ты радуйся, что такой, потом спохватишься, да поздно будет.
Вся моя наигранная развязность пропала, я почувствовал прежнюю робость перед женщиной, отодвинулся.
— Ведь к нам ты с неохотой пошел, — спокойно, проницательно говорила Анфиса. — Не из тех ты парней, что за кажной юбкой охотятся. Видала я, как ты на перроне сидел, книжку читал. И правильно делаешь, от таких, как мы, держись подале.
И, оправив кофту, она с невеселой усмешкой добавила:
— До «любви» ли тут, когда вторые сутки во рту и корочки не сосала.
Стыд, какой я редко испытывал, овладел мной: что такое голод, я хорошо знал.
— Обожди здесь. Сейчас вернусь.
Вскочив, я что было духу побежал к станционному поселку.
Неясные июньские звезды терялись в блеклой высоте, в длинной луже около колодца мерцали отблески все той же зари. Ни садочка у хат, ни загорожи, даже ни одной собаки: вот живут люди — будто проезжие. Я постучался в тускло освещенное каганцом окошко, попросил вышедшую хозяйку продать мне чего-нибудь съестного и заранее сунул ей в руку серебряные деньги. Минут двадцать спустя я счастливый, запыхавшийся сидел на краю балки и раскладывал на своем пальто порезанный кусками пеклеванный хлеб, вяленого озерного чебака, бородавчатые кособокие огурцы.
— Ой, да тут целый обед, — тихонько воскликнула Анфиса и всплеснула руками, словно не веря глазам.
Она молча глянула на меня, и лицо ее, смутно видное в светлых степных сумерках, показалось мне прекрасным. Глаза сияли благодарно, что-то сердечное, нежное выразилось в очертаниях бледного рта.
Чувство неловкости между нами исчезло, мы жевали набитым ртом, и пупырчатые огурцы мне казались слаще персиков. Женщина негромко, с душевной горечью рассказывала:
— У собаки и той жизнь краше. Хоть и голодная, и гоняют… да не плюют в душу. Давно бы руки наложила, но все в грудях свечка блимает, как вот в избе перед иконкой: может, еще человеком стану? Власть-то теперешняя, она во всех людей видит. С работой полегчало, глядишь, хоть кирпичи на стройке возьмут носить! Чего только не перетерпела я за четыре года, как муж бросил! И обманывали меня сколь разов мужчины, и спаивали, и трое босяков гурьбой насильничали. Сама не знаю, как образ свой не потеряла, не залилась бутылкой. Упасть трудно ль? Сама земля тянет. Вот удержаться на ноженьках, когда они с голодухи подгибаются… о-хо-хо-хо, хо-хо-хо-хо.
Мне ли она жаловалась или просто изливала наболевшее сердце? Узнал я, как шестнадцатилетней девчонкой выдали Анфису в Богучары за молодого слесаря, как он стал запивать, поколачивать ее, а затем бросил: как потом ее «пожалел» холостой сосед и через год выгнал: жена с детьми приехала из деревни; как мыкалась на поденках, пока не пустилась в поисках работы на «железку».
— Тут еще такие, как ты! — воскликнула Анфиса то ли досадливо, то ли с ласковой насмешкой. — Чего к бабам лезете? Ай девчонок не хватает?
— Чего ж вы тогда меня позвали? — спросил я.
— Дашке приглянулся. С ней я только на прошлой неделе в Новочеркасском обзнакомилась. Вдвоем-то способней ездить, небось сам знаешь, особливо нашей сестре. Она и послала Варфоломея… Варфоломей к ней еще днем прилип. Хорошо, что не отдал тебе: болела она, да, похоже, и сейчас неладно.
Спину мою обожгла дрожь отвращения: вот чего я избежал?! А женщина все проклинала «кобелей», отводила душу. Из-за терновника высунулся громадный багровый глаз: гребешок позднего месяца. Что-то зашуршало в кустарнике на склоне: может, еж вышел на охоту? Я, облокотясь, лежал возле сидевшей Анфисы и по-прежнему во тьме не различал ее лица. Вот как прошла у меня эта ночь? Что ж, скоротаем ее в беседе. Жалко, что записать ничего нельзя, ну да я запомню.
Из балки поднялся Варфоломей, за ним Дашка: мы совсем не слышали их шагов. Мятый картуз парня был победительно заломлен набекрень, пиджак он одним пальцем, вздев в петельку, держал за спиной, и загорелые толстые руки его дыбились мускулами.
— Натешились? — сказал он и повалился между мной и Анфисой. — Ты, Вихтор, теперь отлепись отседа, ступай вон к Дашке. С этой бабочкой я поближе обзнакомлюсь. — Он стал обнимать женщину, заламывать руки. — Айда в кустики.
Она оттолкнула парня:
— Передохни. Сгоришь.
— Ай я дед? Меня еще на пяток таких хватит.
Он затеял с Анфисой борьбу, придавил к земле. Она всячески изворачивалась, стараясь вырваться. Угрожающе предупредила:
— Укушу.
— Сучка, что ль?
— Хуже.
— Чего пристал к человеку? — сказал я Варфоломею. — Выбрал одну, и хватит с тебя.
Дашка устало, равнодушно причесывала красивые свалявшиеся волосы и не обращала внимания на своего любовника, на товарку. Не торопясь отряхнула подол юбки, выбрала репьяхи. Подмалеванное лицо ее, ясные несмущающиеся глаза хранили какое-то холодноватое высокомерие. Или мне так показалось в потемках?
— Гордилась бы, что с ней молодые парни играют, — вдруг проговорил Варфоломей и выпустил Анфису. Он повалился спиной на траву, раскинул короткие сильные ноги в разбитых сапогах, горласто, фальшиво запел:
Я мальчишка ой-ей-ей! Насчет девок продувной.Анфиса поднялась, незаметно показала подружке газетный сверток с остатками пеклеванного хлеба, вяленого чебака, огурцами. Дашка молча, словно бы лениво, последовала за ней, и женщины скрылись под выцветшим оранжевым месяцем, в черных зашуршавших кустах дубняка, терновника. Варфоломей проворно сел, проводил их заблестевшим взглядом.
— Слышь, Вихтор, — быстрым хвастливым шепотом заговорил он. — Покель ты тут разводил дела насчет пилки, рубки дров, я со своей шлюхой время зря не тратил, оборудовал ее на два фронта. Согласная, понял? Чтобы при ней состоял. «Котом». Теперь еще старую шкуру Анфиску взнуздать — и на двух кобылах поеду. Я у них кассой заведовать буду. Еще в ножки поклонятся. Что мне теперь каменоломня?
Варфоломей вслух стал развивать план, как больше «выжать из баб». Я поразился тому, до чего обстоятельно он все продумал.