«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
Второй корпус виднелся на том конце маленькой узкой площади, рельефно освещенный луной. Все здания были кирпичные, и кирпич искрился на морозе инеем. Высокое темно-синее небо, маленький сияющий городок, обледенелые постройки, промерзшая тишина — все это успокаивало нервы.
— Хорошая погодка, — весело крякнул Горшенин.
— Н-да. Только все-таки мороз больно покусывает. Вот на эту б погодку бутылочку этак градусов в сорок да ядреную девку, чтоб еще наддала жару… Эх, проклятая жизнь! Сейчас бы самое погулять, тряхнуть молодостью, а тут семь лет войны, затем прелести разрухи, организму не хватает необходимого питательного минимума.
Может быть, Андрей Серафимович и не был вивером и гулякой, но говорить о водке и ядреной девке с великовозрастными воспитанниками считал необходимым: этак лучше. О чем же с ними еще толковать?
— Не такая уж плохая доля, — усмехнулся Горшенин и продолжал, по своей манере, прямолинейно и несколько грубовато: — Вы не из обидчивых, Андрей Серафимович? Конечно, вам, видать, хотелось бы чего-то другого. Сами говорили: мечтаете о музыке, о консерватории. Ведь из воспитателей только Бунакову в интернате не в тягость. Вот еще Дарницкая по призванию работает. Правда, она привыкла к гимназистам и не может понять наших ребят. Зато еще при царском режиме все деньги ухлопала на постройку вот этой гимназии, первая в городе сделала ее доступной для бедняков, при советской власти сама пришла в исполком: мол, берите под школу для сирот. И согласилась заведовать. А остальные воспитатели… — Горшенин только рукой махнул. — Нам нужны такие, чтобы применили новую, революционную педагогику, обучили истории классовой борьбы. Тогда наступит у нас порядок, исчезнут Ваньки Губаны…
Такой оборот разговора не очень удивил Ашина. Ему было известно, что Горшенин не похож на тех исполкомовцев, которые, пользуясь своей физической силой и положением, набивают себе сундучки в палатах «остатками» от обеда, хлебными пайками, сахаром. Он знал, что Горшенин комсомолец. И тем не менее Андрей Серафимович немного смутился и, по своей привычке со всеми соглашаться, подхватил:
— Да, Ваня Губанов — это ужасный тип. Третьего дня в мое дежурство он избил одного мальчика — Ушковича или Кушкина, забыл фамилию. Я ему, конечно, сделал выговор… Не понимаю, почему его покрывают ребята второго корпуса? Революция уничтожила всех ростовщиков, а этот вырос уже в наши дни.
— Меня это тоже долго удивляло, — серьезно сказал Кирилл Горшенин. — Потом один человек из Отнаробраза объяснил, в чем тут штука. «Пережитки капитализма в сознании». Много еще лет надо, чтобы с людей сошла эта шелуха. Кое-кто решил, что нэп — это поворот России к частной собственности. Рано подобные господа возрадовались. Рано. Ну, да с Губаном мы, считай, покончили: послезавтра будет общее собрание, и отпоем ему отходную. Вызывал я к себе Симина, он уж до ручки дошел, сказал, что выступит. Еще двое должников согласились.
Пересекая площадь, Горшенин и Ашин подходили ко второму корпусу. В руке воспитателя покачивался фонарь «летучая мышь», желтое маслянистое пятно света плыло по снегу рядом с его ногой. Вдруг послышался частый, тревожный скрип снега, из ворот вылетело что-то белое и вихрем понеслось через площадь во двор корпуса номер один, где во флигеле жила заведующая интернатом Дарницкая.
— Стой! — крикнул Горшенин. — Кто это? Обожди, говорю!
Но белое припустило еще сильнее и скрылось во дворе.
Председатель исполкома и Ашин остановились, молча переглянулись.
— Кто бы это мог быть, Кирилл, как вы думаете?
— Черт его знает. Не привидение ж? Значит, пацан из второго корпуса. Но с чего ему стало так жарко, что он бегает по морозу в белье?
— Может, у них что неладно?
Они постояли.
— Посмотрите, Андрей Серафимович, в губановской палате стекло разбито. О! Крик, да? Слышали? В чем там дело?
На темную деревянную лестницу черного хода они взбежали за полминуты. Горшенин рванул дверь. В общей палате было темно и, как им сперва показалось, спокойно по-обычному. И лишь когда из Губановой спальни, давя друг друга в дверях, толпой стали вываливаться ребята (кто-то хватился, что нет Кали), Горшенин и Андрей Серафимович поняли, что все койки большой палаты пусты.
Расшвыривая встречных, Горшенин вступил в Губанову палату. Окно было разбито, и в него врывался холод. На полу еще шевелилась поредевшая куча, слышались редкие удары, восклицания. Ребята, заметившие Горшенина и появившегося вслед за ним ночного воспитателя с фонарем, старались незаметно прошмыгнуть к себе в палату, залезть под одеяло и сделать вид, будто спят.
Несколькими ударами Кирилл Горшенин разогнал замешкавшихся. То, что исполкомовец увидел, заставило его брезгливо и горько скривить губы. На полу лежал Губан. Луна ярко освещала его закинутую назад голову с острым, выпяченным подбородком. Мочально-рыжие взъерошенные волосы его были выдраны клочьями и валялись на полу, рубаха вся располосована. Избитое, расцарапанное лицо казалось неузнаваемым, левый глаз затек, вспухла, почернела грудь, и волосы на ней легли, смоченные кровью.
Губан не двигался, из груди его вырывалось резкое, хриплое дыхание. Матрац Ваньки полусполз на пол, железная койка покривилась.
— Доигрался, — угрюмо сказал Горшенин. — Отлились коту мышиные слезки.
Свет от фонаря, поднятого Андреем Серафимовичем, еще выпуклее обрисовал всю картину.
— Кто ж его?
Воспитателю никто не ответил.
Поспешные шаги раздались на лестнице, и в палату вошла Екатерина Алексеевна Дарницкая. Она так торопилась, что забыла покрыть свои седые, наспех зашпиленные, волосы бархатной шляпкой; черный теплый бурнус был застегнут только на нижние пуговицы. Величавое лицо ее цвета старой слоновой кости отражало волнение.
Андрей Серафимович почтительно уступил ей дорогу. Дарницкая молча глянула на него, на Горшенина, на распростертого Губана, который то ли от холода, то ли от боли замычал и пошевелился.
— Горшенин… Андрей Серафимович, голубчик… будьте добры, помогите мне пока уложить Губанова в постель. Ему надо будет выдать чистую смену белья и перенести в изолятор.
Она сама поправила матрац на кровати Губана, взбила подушку.
— Тут еще кое кого придется свести на перевязку, — буркнул Горшенин.
— Это ужасно. Ах, мальчики, мальчики, никак не можете вы обойтись без драк! Никогда в моем пансионе не было подобного безобразия. Вот вам маленькая революция.
— Да, — вдруг оживился Андрей Серафимович, поправляя при заведующей свое яркое, махрастое кашне. — Надо будет расследовать, кто избил Губанова. Выявить, так сказать, зачинщиков и строго наказать. Это, конечно, возмутительно. Нельзя потакать дурным наклонностям. — Он почему-то покраснел.
Исанов покосился на воспитателя, и еле заметная презрительная усмешка тронула его красивый рот. Сидя на кровати, Каля Холуй усиленно растирал опухшие от холода ноги; глазки его пытливо бегали, немытые уши ловили каждое оброненное слово.