Зайнаб
Шрифт:
Муслим бросился на жену, из глаз брызнули слезы, обхватив ее, приподнял ее голову себе на колени и зарыдал:
— О, Аллах! За что мне такое наказание?! Разве я не был прилежен и послушен Тебе?! Разве я не исполнял все твои заветы? За любовь к ближнему, за послушание кто так наказывает?! Должно быть наказуемым зло, а не человеколюбие! А теперь кому мне верить, кому довериться?! Злу, черному злу, которое надо искоренить!
Он терял разум, голова ходила кругом, он перестал соображать, где находится. Сердце почти перестало пульсировать, глаза померкли, все вокруг него
Муслим чувствовал, кто-то мягкими, бархатистыми губами треплет его по щеке. Он еще не соображал, что с ним случилось, где он находится. Только бессмысленно таращил глаза, разглядывая вокруг себя, не реагируя на звуки, шорохи кругом, не чувствуя холодного снега под собой, не видя морды коня, который пытался привести его в чувство. В его глазах только в перевернутом виде отражалось темно-синее небо, деревья, растущие вокруг.
Вдруг он что-то вспомнил, подпрыгнул, оглянулся. Увидел поляну посреди леса, свою собаку и оборотня, лежащие посредине поляны обнявшись, жену, лежащую на черной бурке и все вспомнил.
Он встал, движением руки закрыл глаза своей жены, прикрыл ее лицо концом бурки, оглянулся, где, интересно, лежит растерзанный Дервиш-Али. Его нигде не было, только по снегу в сторону леса тянулась красная дорожка спекшейся крови. Вдруг эта дорожка оборвалась под огромным буком, а его самого след простыл. Везде были следы босых стоп Дервиша-Али: под растрепанными и обрызганными кровью кустами, под засохшими стебелями папоротника, но нигде его самого не было. Только чуть поодаль, под высохшей корягой огромного дуба эти ступни переходили в размеренный шаг лап огромного волка.
— Он, что, превратился в волка? — удивился Муслим, возвращаясь назад, к растерзанной жене. Он прошел мимо его собаки и этого страшного монстра с огромным желтым светящимся глазом на лбу, потухшим живой блеск и слепо отражающим отражение луны. На них страшно было смотреть: половина головы его собаки было в пасти оборотня. Он был громадных размеров. Муслим подумал, в природе таких огромных волков не бывают. Наверное, она из его снов.
Надо было торопиться к покойной жене, чтобы выполнить свой долг живого перед мертвой. Поднять ее на коня и поторопиться домой. Так и поступил…
Когда Муслим с телом жены добрался до селения, там никого из сельчан осталось. Пока Муслим был занят поисками своей жены, они страшно напуганные оборотнем, предав его с женой, переселились куда-то. С собой забрали его мать и остальных членов семьи, даже адреса не оставили.
Мустафа направил коня со своей тяжелой ношей прямо к дубу-великану. Увидев всю тяжесть предательства сельчан в это трудное для себя время, он на минутку так раскис, что расплакался. Дрожа от горя и обиды, он снял тело жены со спины коня, держа ее на руках, направился к дубу-великану:
— На, дуб-великан, ты нами жизнь дал, а теперь забирай нас обратно! Возьми нас в свои объятья! Погибшего отправь в чрево земли, живого пусть небеса забирают к себе! Я больше не могу жить иначе!..
Дуб-великан, Заброшенное селение через несколько лет. Смеркало утро. Ранняя заря. Дуб-великан, с простертыми в небо в немом вопросе двумя беспалыми руками, чернело за селом. На крышах полуразрушенных домов, сараев стаями сидели черные вороны, устраивая между собой извечные своры. Одни из них огромными стаями поднимались на небосклон, другие, делая крутые виражи, направлялись на сельское кладбище. Переулки обросли крапивой, бурьяном, могильное карканье черных ворон, подгоняемое ветром, прерывалось и заглушало, разбитое о неживые стены осиротевших домав…
1993 г.
Сказание гадалки
Тагиру, хотя по роду профессии чабану, за шесть лет надо было научиться привыкать вставать с утренней зарей, но он и так не отвык от юношеской привычки крепкого сну по утро. В первые дни, когда старший чабан, дядя Мурад взял его к себе своим помощником, пытался отучить от утреннего сна: обливал водой, вытаскивал из постели за руку, к утренней заре к нему в постель подкладывал ледяные глыбы, — у него так и ничего не получилось.
Тагир легко справлялся с любой работой, был верен, предан друзьям, чтобы спасти товарища готов был прыгнуть в огнь, отзывчивый, безотказный, но любил спать. Долго старался старший чабан отучить его от этой привычки, как раз чабан и должен быть легким на сон, вставать с зарей, ничего не получилось. Он один день в сердцах выругался и обещал при первом удобном случае отправить его обратно домой.
Через пару дней чабанов вместе генеральный директор агрофирмы посетил чабанов. Ознакомившись с их житьем-бытьем, другими условиями жизни, довольный упитанностью овец, когда собрался уходить, спросил у главного чабана:
— Как себя проявляет молодой чабан Тагир?
— Просто, никак! — возмутился главный чабан. — Оказался лишним бараном в отаре овец!
— Он сирота, ему деваться некуда, потерпи немножко, пусть привыкает.
— Терплю! — зло бросил главный чабан.
Этот весь разговор подслушал Тагир, разозлился, решил сегодня же ему отомстить:
— Я тебе покажу, кто лишний баран, пьяница несчастный! Ты еще не так обо мне загворишь.
Главный чабан по семейным делам на несколько дней сына отправил в селение. Отару он пас вместе с Тагиром. Тагира он отправил в один конец отары, а сам стал в другом конце. Тагир тихо обошел отару, незаметно для главного чабана увел собак далеко от отары, когда отара оказалась у Ромки леса, он набросил плащ-полатку на голову, стал на четвереньки и с воем бросился на овец.
— Тагир, собачий сын, ты где греешь свою задницу? На отару напали волки!.. Беги быстро, приведи собак! Ты слышишь меня, ослиное ухо?
Тагир быстро отбежал на то место, куда был поставлен главным чабаном и, что есть мочи, ответил:
— Есть привести собак! — а сам лопался от смеха. Потом он долго помнил этот случай. Он ненавидел работу чабана, но ему деваться было некуда. На до было на что-то жить. Он был круглой сиротой, родителей вместе с младшим братом он потерял четыре года назад — в горах их ударила молния.