Зазеркальные близнецы

— Бежецкий, на выход!

Александр с трудом стряхнул остатки тяжелого сна. Переполненная камера храпит сотней глоток, ворочается в дурном забытьи, в воздухе, если данную субстанцию можно так назвать, вполне сможет повиснуть пресловутый топор — такая здесь стоит вонь. Запах немытых тел, давно не стиранного белья, испражнений и перегара дешевого табака свалит

с ног любого непривычного человека. Непривычного. Он, Александр Павлович Бежецкий, за две недели, проведенные в этой камере, давно уже стал привычным. Привычным к зловонию, шуму, тесноте, ночам без темноты, очереди к параше и тюремному быту вообще. Он уже не обращает внимания на постоянные стычки между соседями, порой с поножовщиной, благо что его никто не трогает (все попытки блатных “тряхнуть зеленого” он пресек еще в самом начале своего вынужденного пребывания здесь). В этих “апартаментах” вообще никто ни во что не вмешивается. Закон российской тюрьмы: “Не верь, не бойся, не проси…”

— Ты что, Бежецкий, оглох?! На выход, я сказал!

Два мордоворота у двери. Естественно, в кожаных куртках, с расстегнутыми кобурами на поясе. “Двое из ларца одинаковы с лица”, — проносится в еще одурманенном сном мозгу полузабытый образ из беззаботного детства. Верзилы действительно похожи как близнецы: оба патлатые, у обоих массивные подбородки, покрытые недельной щетиной, маленькие глазки-буравчики, перебитые носы и, главное, кулаки, напоминающие полупудовые гири. “Пролетарии, — горько подумал Александр, но тут же сам себя поправил: — Люмпены, бывшая шпана конечно”.

Заметив, что один из “ларца” — самый нетерпеливый — вытянул из-за спины резиновую дубинку, Александр поднялся на ноги и пошел к двери. Лишний раз получить по ребрам или, хуже того, по почкам ему не улыбалось.

— Давно бы так, — довольно осклабился “близнец” без дубинки и посторонился.

Бежецкий вышел в темный коридор.

— Руки за спину!

Запястья тесно обхватил холодный металл, сухо стрекотнула трещотка наручников. Александр инстинктивно дернулся и оглянулся.

— Не рыпайся, гад!

Дубинка со свистом впилась в правое плечо, и Александр стиснул зубы от резкой боли: плечо ему повредили еще в момент ареста. Да, уберечься все-таки не получилось.

За спиной поочередно лязгнули дверные запоры.

— Вперед! Не оглядываться!

Александр двинулся по заученному наизусть маршруту. Да, впрочем, в тюремном коридоре было не так уж и темно, как казалось поначалу после вечно освещенной камеры. Глаза понемногу привыкали к полумраку, слегка разбавленному редкими подслеповатыми лампами, забранными сеткой. Позади нестройно топали конвоиры. Александр машинально выполнял их команды: “стой”, “лицом к стене”, “вперед”, минуя решетчатые “шлюзы” один за другим, а мозг сверлила одна мысль: “Почему двое? Почему надели наручники? Неужели…”

Постыдная для многое прошедшего человека паника только усилилась, когда Александра провели мимо знакомого по многочасовым изнурительным допросам следственного кабинета и втолкнули в другую, точно так же обитую давным-давно покрашенной суриком жестью дверь, украшенную неровно оторванным тетрадным листком со старательно выведенной печатными буквами, размашистой вначале, незаметно съеживающейся к концу надписью: “Трибунал”.

В кабинете, столь же неотъемлемой частью интерьера, как стол или стулья, находились четверо в традиционных кожанках. Пара громил-люмпенов (“Штампуют их, что ли?!” — пронеслось в голове) и взъерошенный, прямо-таки всклокоченный тип в темных очках с папироской в дрожащих пальцах (“Наркоман естественно”) сидели за длинным столом, банально покрытым зеленым, местами протертым до дыр сукном. Сбоку, тоже с сигаретой в руке, пристроилась секретарша: яркая, но невероятно вульгарная и потасканная

на вид блондинка, вызывающе закинувшая открытую противоестественным мини до невозможности ногу на ногу. Странное дело: при виде этой чуть ли не порнографии Александр, несмотря на зловещую преамбулу, почувствовал некоторый прилив соответствующих сил. Сказывалось двухнедельное вынужденное воздержание здорового тридцатишестилетнего мужчины. Секретутка, заметив интерес, недвусмысленно ухмыльнулась густо накрашенными губами, выпустила клуб дыма в сторону Бежецкого и лениво поменяла ноги местами…

— Бежецкий Александр Павлович?

Александр очнулся.

— Бежецкий Александр Павлович? Оказалось, что это ожил один из манекенов за столом — патлатый.

— Да.

Секретутка с сожалением затушила недокуренную сигарету в помятой консервной банке, заменявшей собравшимся “эстетам” пепельницу, и, с сосредоточенной миной пай-девочки имитируя ведение протокола, запорхала обгрызенной ученической ручкой по листку бумаги (похоже, из той же тетрадки, что и “вывеска”).

— Общественное положение?

— Дворянин.

— Род занятий?

— Государственный чиновник.

Патлатый наркоман подскочил как ужаленный:

— Чиновник?! Жандармский палач! Царский опричник!…

— Помолчите, товарищ Пасечник, — привычно и, как показалось Александру, устало одернул “оратора” председатель и, скрипнув стулом, поднялся.

Все присутствующие как-то сразу подобрались, даже секретарша села прямо, поставив на пол обе грешные ноги.

— Гражданин Бежецкий Александр Павлович, за сотрудничество с антинародным режимом и участие в заговоре против власти народа чрезвычайным революционным трибуналом вы приговариваетесь к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Слава народу!

— Слава народу! — с готовностью подхватили все присутствующие.

— Приговор привести в исполнение немедленно.

Конвоиры подхватили едва державшегося на ватных непослушных ногах Александра под локти и потащили вон из кабинета. Вслед ему неслись слова варварского гимна: “Отречемся от старого мира…”

После непродолжительного спуска по узкой лестнице приговоренного втолкнули в каморку с бетонным полом с желобом по периметру и со стенами, обшитыми толстыми потемневшими досками. Нарочито грубо, ударив лицом и грудью о доски, Александра, что называется, “поставили к стенке”. “Меня же сейчас убьют! Не может быть! Сейчас я перестану жить! Не хочу!… — колотилось в мозгу перепуганным воробьем, — Позовите священника! Дайте закурить напоследок!” — пытался закричать Бежецкий онемевшим от смертельного ужаса языком и не мог…

— На том свете покуишь, может, даже т’авки, ваше благо'одие! — глумливо раздалось позади, и холодный пистолетный ствол, поерзав, властно уперся в затылочную ямку у основания черепа, вдавив лицо ротмистра Александра Павловича Бежецкого, начальника первого оперативного отдела Пятого отделения его императорского величества Особой канцелярии, в сырые, пахнущие плесенью и разлагающейся кровью доски.

Прямо перед глазами Александра в досках чернели пулевые отверстия с неровными разлохмаченными краями.

— Чичас, ваше благо'одие!

Сзади донесся металлический щелчок сдвигаемого предохранителя.

Бежецкий узнал голос Егорова Никифора Ивановича, или Сучка, или Картавого, наркокурьера, застреленного Александром прошлым летом при задержании. Застреленного!! Мертвого!!!

С трудом, преодолевая холодное давление ствола, Александр оглянулся.

Позади, щеря в ухмылке желтые прокуренные зубы, стоял он, Никишка Картавый. Мертвые глаза, и при жизни-то тусклые, как у снулого судака, смотрелись бельмами, на восковом лбу справа темнела пулевая пробоина с ниточкой сукровицы, тянущейся к глазнице, а с уха нелепо свисала бирка морга. Синие неживые губы нехотя шевельнулись: