Зажгите костры в океане
Шрифт:
– Кто сказал "к чертям"?
– Мишка, не вставая, вдруг дернул Отрепьева за пятки. Тот шлепнулся на изрядно отощавший зад и... смолк.
Тишина упала на мир. Отрепьев шарил кругом побелевшими от истерики глазами, я машинально прикрыл рукой Мишкин карабин. Было невыносимо тихо.
– Но вообще я считаю...
– очень взрослым голосом начал Декадент.
– Вообще я считаю, что надо вначале сходить на озеро за продуктами, а потом вернуться сюда.
– Помолчи, щенок, - сказал Мишка. Леха смолк. Виктор стоял у рюкзака с продуктами и смотрел. Вид у него был растерянный. Валька все еще собирал кашу.
–
– спросил Мишка.
– Сейчас мы пойдем в сторону, как сказал Виктор. За истерику буду бить.
Мы шагали редкой цепочкой. Камни на склоне погрохатывали под ногами. Черный склон убегал под самое кебо. Огромной анакондой лежал на юге Эргувеем. Оттуда шел теплый ветер.
– Человек!
– крикнул Валька. Он вытянул руку. Мы смотрели вверх. Черная палочка удивительно быстро прыгала метрах в шестистах от нас. Человек спускался сверху по темному днищу промоины. Мишка снял с плеча карабин, два выстрела рванули воздух...
Честное слово, мы пили чай с настоящим сахаром. Кусок вареной оленины лежал на ситцевой тряпочке. Мишка рассказывал о наших злоключениях. Темнолицый вежливый человечек кивал головой и тихо охал. Шел человек от стада в поселок повидать жену, подлечить какую-то штуку внутри. Не то аппендицит, не то почки. Узел через плечо, малопулька, собственные ноги. Сто пятьдесят километров, потом столько же обратно. Я спросил, далеко ли стадо. Стадо было далеко.
Человек снял с плеча узелок, развязал. Сахар и галеты легли аккуратно на землю.
– Впереди река, - сказал человечек.
– Много дичи. В горах дичи мало.
Мы поставили еще котелок чаю. Выпили.
– Мури тагам, - сказал человечек. Он прыгал вниз по склону легко, как танцуют через веревочку девочки-первоклашки. Темная голова пропала за обрывом.
– А имени-то и не спросили?!
– удивился Виктор.
– Может быть, встретимся, - пробормотал укрощенный пират Гришка.
Галеты и сахар лежали на траве. Виктор бережно клал их в рюкзак.
Мы шагаем бесформенной кучкой. Иногда пять человек кажутся уже тесной толпой. Темный камень склона убегает под самое небо. Рваный облачный фронт стремительно летит с Эргувеема. Ночью будет дождь. Металлогенический фрегат упрямо шел вперед. Подъем пиратского флага не состоялся. Команда глухо ворчала.
Я почему-то думал об инструкциях. Иногда в них есть диалектически продуманные пункты. По инструкции в нашем положении мы могли бросить работу и идти к базе. Но вообще все отдавалось на наше усмотрение.
Если у меня будут когда-либо подчиненные и я захочу выжать из них все соки, я буду поручать работу на их усмотрение...
Это был чертовски трудный переход. Наверное, потому, что мы все время шли вдоль склона. Вдоль склона ходить трудно. К вечеру пошел дождь. Беспутный чукотский дождик. Он сыпался сверху, с боков, даже снизу. Во встречных долинах свистел ветер. Долины походили на аэродинамические трубы. Кора лишайника на камнях разбухла. Казалось, что камни смазаны мылом. Мы по очереди расшибали коленки. В конце концов это нам надоело.
– Делаем привал, - сказал Виктор.
Мы вынули карту и стали смотреть, где находимся. Ветер забегал из-за спины, и карта прыгала, как живая. До долины оставалось еще около пяти километров.
– Ни черта, - сказал Мишка, - ни черта.
И мы пошли дальше. Наверное, это было просто от отупения. Кто-то сказал, что надо, и мы пошли. Пират Гришка шел и ругался вслух. Он закладывал отчаянные обороты речи. Декадент молчал.
– "Жизнь - это, братцы, не стол для пинг-понга, думал я, стоя на пляже Гонконга", - вдруг запел Мишка. Он пел на мотив "Конная Буденного".
Я видел, как вскинулся Лешка. Наверное, он думал, что ослышался. Даже Отрепьев перестал ругаться. Мишка пел что-то дальше, ветер относил слова. Лешка нарочно держался рядом, но Мишка ускорил шаг, и тому приходилось чуть не бежать за ним. Мне было интересно, чем это кончится, и я тоже не отставал, а остальные не понимали, в чем дело, но тоже ускорили шаг. Так мы и дошли до той самой долины.
Мы были совсем мокрые, поэтому раздеться пришлось прямо на улице, чтобы не мочить мешки. Мы лежали в мешках и жевали галеты. Есть не хотелось. Очевидно, от переутомления. На палаточном брезенте ползли желтые пятна. Дождь шумел. Виктор спросил что-то у Мишки. Тот не ответил.
Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.
Где ты, Лукулл?
Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы подымались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед - когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.
– Озеро!
– сказал кто-то. Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро все росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами тундру. Грохот сапог, тяжелое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг-Кюель! Протяжно кричали кулики.
...Бочку нашли быстро. Мы сидели около нее, как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые наконец на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удается трогать руками мечту. С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул легкий ветер. У берега торопливо бормотала вода. Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.
– Ну где ты, Лукулл?
– ликующим голосом начал Мишка.
– Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам. Мы покажем тебе, как едят настоящие люди. Хо-хо!
– Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.
Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе продвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.
Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладан благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов. Даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза, озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы. Сбились в суматошную стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали, как смешные кораблики детства. Тундра. дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.