Здесь был Шва
Шрифт:
— Я не хочу получать плату за встречи с Лекси. Так что оставьте ваши бабки в ваших загребущих ручках, им там самое место.
— Работа заключается вовсе не в этом.
Он сделал ко мне ещё один шаг, и впервые за всё время я почувствовал в нём нечто похожее на неуверенность. Он прищурился, словно изучая меня — похоже, решал, гожусь я вообще для этой «работы» или нет.
— За месячную выплату в количестве ста долларов плюс издержки я хочу, чтобы вы с моей внучкой один раз в месяц похищали меня.
— Не понял?
— Всё ты понял! — рявкнул он. — Вы меня похищаете. Причём неожиданным образом. Вам придётся изобретать каждый раз что-нибудь новенькое, эдакое
Высказавшись, он повернулся и заковылял обратно к дивану, отказываясь смотреть на меня.
— Похищать вас? Да я бы с удовольствием делал это бесплатно!
— Ты только посмотри на него! — хрюкнул Кроули. — Рассказывает мне, что я затеял плохой бизнес, молокосос! Пошёл вон!
Ещё не успев сообщить новость отцу, я позвонил Шва — он знаком с Кроули, посочувствует мне как никто другой. Но набрав номер, я услышал лишь автоответчик. Номер отключён. Сперва я подумал, что это какая-то ошибка, набрал опять и снова получил то же самое. Нового номера Шва не оставил.
Вот теперь у меня всё внутри перевернулось — это было ещё хуже, чем тогда, когда отец сообщил мне о своём увольнении. День клонился к вечеру, в воздухе танцевали снежинки, а ветер стал пронзительно холодным. И всё равно я оседлал свой велосипед и на полной скорости помчался к дому Шва.
На лужайке перед ним торчал плакатик «ПРОДАЁТСЯ».
Надпись красными буквами и улыбающееся лицо риелтора. Рона Джозефсон, посредник высшего класса. Я никогда не встречал этой женщины, но уже ненавидел её.
Я подлетел к двери, постучался и, не дожидаясь ответа, подёргал за ручку. Заперто. Заглянул в маленькое окошко рядом с дверью — и самые мои глубокие опасения подтвердились. Никакой мебели. Я обошёл вокруг дома и заглянул в каждое окно. Везде пусто. Даже мусора, который обычно остаётся в углах после переезда, не видно. Дом был девственно чист.
Вот теперь я перепугался не на шутку. Так пугаешься, когда приходишь домой и обнаруживаешь, что к тебе вломились и украли всё самое ценное. Я оторвал квиток с номером риелтора и ушёл. Мобильным телефоном я пока не обзавёлся, потому что родители заявили, что я должен буду оплачивать его сам, а знакомых, на звонок которым я не пожалел бы денег, у меня нет.
Ближайший телефон-автомат находился в нескольких кварталах, около автозаправочной станции. Там стояло четыре телефона: в одном щель для монет была чем-то забита, в двух других не хватало трубок; последнюю, четвёртую, будку оккупировал мужик, по-видимому, рассказывавший кому-то историю всей своей жизни. Увидев, что я жду, он повернулся спиной, давая понять, что телефона в ближайшем будущем мне не видать. И только когда я с самым подозрительным видом стал отираться у его машины, мужик счёл за благо закончить разговор и повесил трубку.
Я скормил телефону всю мелочь, валявшуюся в кармане, и набрал номер риелторской конторы. Меня соединили с Роной Джозефсон, посредником высшего класса.
— Я звоню по поводу дома на продажу. Я не собираюсь его покупать, мне только нужно вступить в контакт с людьми, которые его продают. — Я назвал адрес.
— Сожалею, — ответила она голосом, в котором не было слышно ни малейшего сожаления, — но таких сведений мы не даём.
— Мне плевать, что вы там даёте, чего нет! Мне нужен номер их телефона!
— Это ещё что за тон?! Что вы себе позволяете?
Ой нехорошо. Я глубоко вдохнул и постарался представить себе, что разговариваю не с окончательной кретинкой.
— Извините, пожалуйста. Там мальчик жил, он… он мой друг и… э… он оставил у меня свои лекарства. А я теперь не знаю, где он. Мне надо отдать ему его таблетки.
Молчание на том конце. Кажется, я слышал стук шарикоподшипников в её крохотном риелторском мозгу.
— Вам очень хочется оказаться ответственной за то, что мой друг останется без своих лекарств, мисс Джозефсон?
Опять молчание. Я услышал щелчки по клавиатуре её компьютера, затем шелест страниц в записной книжке.
— У меня здесь записано, что собственность продаётся от имени некоей миссис Маргарет Тейлор. Адрес — где-то в Квинсе, но я при всём желании не могу разобрать почерк моего ассистента.
— Странно, не может быть. А не Шва? Этот дом должен продавать некий Шва!
— Прошу прощения, но это Тейлор. — Опять зашелестели страницы. — И из записей моего ассистента следует, что дом пустует уже несколько месяцев, так что вы, наверно, что-то путаете.
Вот теперь пришёл мой черёд заглохнуть. Я слышал, как скрипят шестерни в моём собственном мозгу, и это мне совершенно не нравилось.
В трубке раздался голос автоматического оператора, напомнивший, что для продолжения разговора нужно бросить ещё двадцать пять центов.
— Алло, куда вы пропали? — спросила Рона Джозефсон, посредник высшего класса.
— Нет, — промямлил я, — я не пропал. — И повесил трубку.
Сначала я офигел, а потом рассердился. Значит, Шва всё-таки проделал свой фокус. Причём не просто исчез, но превратился во что-то вроде чёрной дыры, куда провалился и его отец, и вся их собственность. Надо бы позвонить Лекси, да мелочи больше не было. Впрочем, какой смысл звонить — она наверняка ответит мне то же, что и всегда: «Должно быть рациональное объяснение». А что если этого объяснения нет? И что если я позвоню Лекси, а она скажет: «Кельвин? Какой ещё Кельвин?» Что если я единственный, кто помнит Шва, и что если я завтра утром проснусь и тоже не вспомню о нём?
Нет, этому не бывать! Не допущу! Вот только как? Если Шва прав и ему самой судьбой суждено стереться из всеобщей памяти, то что я должен сделать, чтобы помешать этому?
Как большинство самых великих идей в мире, решение пришло, когда я сидел на толчке. Должно быть, потрясение после исчезновения Шва было таким глубоким, что потрясло и мои кишки; во всяком случае, у меня не было шанса добраться до дому на велосипеде без посещения туалета.
И вот сижу я в кабинке в «Фугетта-бургере», стараясь не смотреть на держатель для туалетной бумаги производства «Пистут Пластикс». И, естественно, мой взгляд падает на надписи, которые народ оставил на стенках. В этих туалетных каракулях яснее, чем в каких-либо других местах, проявляют себя гены наших древних дальних родичей-неандертальцев; недаром в нашей школе мы называем мужские сортиры «Читальными залами имени Уэнделла Тиггора». Туалеты «Фугетта-бургера» оригинальностью в этом плане не отличаются: неразборчивые телефонные номера, стишки, начинающиеся со строчки «Я здесь сидел и горько плакал» и так далее. И тут при взгляде на всю эту ахинею, во мне зарождается необоримое желание внести свою лепту в сортирные скрижали. Вынимаю из кармана шариковую ручку и начинаю рисовать на стенке. Художник из меня — от слова «худо», но лица мне удаются неплохо. И я рисую его лицо: всего несколько простых линий, торчащие вихры… А под рисунком надпись: «Здесь был Шва». И чтобы уже не оставалось никаких сомнений, рисую ему на лбу перевёрнутую букву «е» — в словарях этот знак называется «шва».