Здесь и теперь
Шрифт:
— Вот видишь, я же знаю, чувствую тебя. Но всё будет хорошо, теперь спи спокойно.
Засыпая, я подумал: недавно кто-то тоже говорил: «Всё будет хорошо». Но кто говорил, так и не вспомнил.
…Сквозь неплотно задёрнутые шторы било солнце. Какое-то мгновение лежал, хлопая ресницами. Вдруг ощутил: Анны нет рядом. Приподнялся. Ее не было и в комнате.
Встал, подошёл к окну, раздвинул шторы и зажмурился. Слепило солнце, слепил снег. Это было торжество весны света.
Вышел в сени, где висел рукомойник, увидел дверь в соседнюю комнату, приоткрыл
Тогда толкнул другую, обитую войлоком дверь, шагнул на крыльцо. Машины не было.
Лишь вернувшись в тепло комнаты, увидел на зеркале, висящем в простенке между окнами, помадой выведено: «Доброе утро! Поехала на работу. Буду к восьми. Целую тебя. Не скучай».
Странно было видеть себя, взлохмаченного, сквозь эти красные буквы.
На прибранном столе стоял прибор для завтрака, термос и тут же на виду демонстративно лежала, раскинув уши, пыжиковая шапка… Я надел её, вдохнул тонкий аромат духов. Потом снял, бережно повесил на гвоздь в стенке. Зверски захотелось есть, как давно не хотелось. Но сперва я умылся холодной водой из рукомойника, причесался, провёл тыльной стороной ладони по щеке и понял: к вечеру буду совсем небритым.
В термосе оказался горячий кофе, в холодильнике были масло, сыр, яйца, вчерашняя красная рыба.
Позавтракав, решил пойти поискать магазин: нужно было, по крайней мере, купить свежего хлеба. Да и парикмахерскую не мешало найти. Взял с тумбочки часы, чтоб надеть на руку, изумился — пять минут двенадцатого… Так поздно я ещё никогда не вставал.
Быстро оделся и обратил внимание — пуговицы на пальто пришиты. «Почти всю ночь не спала, когда же она успела?» — думал я, привычно нахлобучивая кепку и спускаясь с крыльца.
Ключей не нашёл, поэтому оставил дом незапертым.
Шел в солнечной тишине, нарушаемой лишь скрипом снега под ногами. Издалека навстречу по узкой тропинке двигались гуськом люди, целая череда. Девушки в платках и курточках, старушки с бидончиками, мужчины. Некоторые вели за руки детей.
Подумал было, что пошёл не в том направления, но первая же старушка, к которой я обратился, закивала:
— Верно идёшь, милок. Так и шпарь, дорожка сама к магазину выведет, а там дальше и автостанция будет.
Разминувшись с этой многочисленной чередой, пошёл дальше, уже совсем один на этой тропе среди блистающего снега. Впереди мыском выступал лес. Удивительно было видеть сейчас, в январе, яркую зелень сосновых лап, выглядывающих из-под висящих на них сугробов. Мощные стволы бронзовели на солнце.
Тропа обогнула лес и вдруг вывела к церкви. На фоне синего неба и леса небольшой деревянный храм сиял золотом креста.
Возле ограды храма, у калитки, стоял зелёный «запорожец» с раскрытыми дверцами. Какой-то человек, опираясь на палку, нервно прохаживался рядом.
Когда я поравнялся с ним, из калитки быстро вышел священник в чёрной рясе с серебряной цепью и большим крестом на груди. Великолепная лепка высокого лба, умное лицо с побитыми сединой бородой и усами поразили. Но больше всего поразил внимательный, казалось, всепонимающий взгляд, лишь на миг, на долю секунды столкнувшийся с моим взглядом.
И всю дорогу до магазина я испытывал чувство, что не туда иду, что необходимо вернуться, познакомиться с этим человеком, поговорить с ним…
В «стекляшке» возле автостанции купил хлеба и, увидев в мясном отделе тощих цыплят («Только что с птицефабрики, парные», — сообщила продавщица), попросил, на свою беду, завернуть четыре штуки.
Кирпич чёрного, батон белого да мокрый расползающийся свёрток с цыплятами — нести все это в руках на морозе стало сущим испытанием. Возле храма уже никого не было. И калитка была закрыта.
На полдороге я запоздало сообразил, что возле автостанции наверняка можно было бы найти телефон, позвонить в Москву, матери. Досада охватила меня. Идти назад со своим грузом я уже не мог. Жалея, что не поискал в доме сумки, хотя бы авоськи, что связался с этими цыплятами, хоть зашвырни их в лес на съедение волкам, я наконец дошагал до ограды дачи, толкнул ногой калитку, и только тут вся моя ноша разлетелась по снегу.
…Даже когда я уже жарил этих цыплят на газовой плите, установленной в сенях, и потом, когда носил в дом из-под навеса наколотые дрова, когда растапливал печку, ощущение досады не проходило. Я вспомнил, что из-за своей покупки не поискал парикмахерскую.
Эта комната, с её шторами, ковром на полу, букетом сухо–цветов в большей вазе на буфете, полками, где сплошь стояли книги по вычислительной технике и математике, была царством Анны.
В поисках какого-либо прибора для бритья я вошёл во вторую комнату. На одной стене висел чёрный костюм для подводного плавания, на другой — яркий иностранный плакат. В книжном шкафу среди десятка–другого учебников лежали гантели, боксёрские перчатки. На письменном столе валялась пыльная гора магнитофонных кассет. Тут же пребывал и портативный японский магнитофон с наушниками.
Я выдвигал один за другим ящики письменного стола. Авторучки, фломастеры, спутанные мотки лесок, рассыпанные рыболовные крючки, коробки с засохшими акварельными красками, несколько медицинских шприцев.
Задвинув нижний ящик, выпрямился и увидел прямо перед собой на полочке электробритву. Рядом стояла стереооткрытка с подмигивающей японкой.
Я отыскал розетку, включил электробритву. Круглое зеркальце висело рядом с плакатом. Бреясь, думал о том, что эта комната явно принадлежит Боре, её несчастному сыну.
«Boris Smirnow» — крупными латинскими буквами почему-то было напечатано на плакате с изображением громадного чёрного быка, которого закалывал изящный тореро в расшитом золотыми блёстками костюме.
Я добрился, вычистил бритву, положил её на место и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Это были два разных мира — та комната и эта — комната Анны.
Здесь мне было по себе.
Печь разгоралась. Я придвинул к ней кресло с подлокотниками и долго сидел, бездумно глядя в огонь. Ощущение счастья поднималось, как поднимается тёплое море вокруг тебя, когда ты входишь в него…