Здесь и теперь
Шрифт:
— Конечно, конечно, — повторял я, пытаясь унять слезы.
— Ты ведь сразу меня узнал, скажи, тогда, у меня дома, да?
— Да. — Я отобрал у неё мокрый платок, утёр глаза и лицо. — Прости. Видно, я был здорово одинок и вот — сломался. Давай куда-нибудь поедем.
— Почему куда-нибудь? Погоди, я тебя пристегну. — Она перегнулась ко мне надеть ремень безопасности, прижалась, губы её прикоснулись к щеке, поцеловали. — Ну вот, теперь ты в плену, да, милый?
Мы ехали по проспекту Мира и дальше, от центра, по Ярославскому шоссе в темноту
Кое–где по заснеженному шоссе качались круги от фонарей, затем опять была темнота. Несколько встречных машин ослепили огнями фар — и снова ночь, ещё безлюдней, ещё темнее.
— Отчего ты не спрашиваешь, куда мы едем?
— Можешь остановиться хоть на минуту? Кажется, у меня сейчас разорвётся сердце.
Машина встала у обочины. Я вышел.
В небе гроздьями висели созвездья. Вдыхал чистый студёный воздух. Все это было неправдоподобно: смёрзшиеся заледенелые сугробы вдоль шоссе, мёртвая тишина, и эта машина, и смутные очертания женского лица за стеклом… Единственное, что было реальным, — это звезды. Я вспомнил давнюю южную ночь, мраморную плиту, свой юношеский восторг перед тайной неба.
— Замерз? — спросила Анна Артемьевна, когда я сел в машину и мы поехали дальше.
— Нет. А вот ты? Почему ты без сапог?
— Не беспокойся. На мне толстые шерстяные носки. А летом вообще вожу машину босая — люблю. Тебя это шокирует? Расскажи что-нибудь.
— Что?
— Что хочешь.
И пока мы ехали, я рассказал о том, как был сегодня вечером у Игоряшки и его мамы, заодно и об истории с «Первомайским поздравлением», о Тамаре и её опухоли, о пассажирке в красной шапочке, о своём открытии в метро. Поймал себя на том, что хочется выговориться, что давно, в сущности, очень давно не с кем было поделиться всем сокровенным, чем жила и мучилась душа. Хотелось, чтоб этот рейс в неизвестность длился бесконечно.
Свернули с шоссе, медленно поехали по скользкой обледенелой дороге. Я понял, что ей трудно вести машину, и умолк.
— Я ничего в этом не понимаю, — отозвалась Анна Артемьевна. — Но и без этого ты — чудо. Сразу увидела, когда ты впервые пришёл.
— Я тоже.
— Что тоже?
— Что на самом деле чудо — это ты.
— Я ведь серьёзно, а ты — комплименты. Я обыкновенная женщина, Артур. Между прочим, снова пошла работать, уже неделю преподаю математику. В школе.
Проехали лес, потом за деревьями показалось покрытое льдом озеро, спящие домики на его берегу, снова лес. Осыпанные снегом сосны стояли недвижно.
Дорога пошла влево, а мы свернули по узкой просеке и подъехали почти вплотную к забору, за которым виднелась рубленная из брёвен изба с высокой крышей.
…Только когда был расчищен снег и машина въехала на участок, когда была отперта дверь и в печи затрепетал, загудел огонь, только тогда я спросил:
— Ты ещё раньше знала, что мы приедем сюда?
— Хочешь сказать, откуда я была уверена, что ты захочешь поехать со мной, да? Так вот, не была в этом уверена, признаюсь тебе. Помнишь, когда я позвала, и ты второй раз приехал, и мне было очень плохо, а ты, ты даже не поцеловал, ушёл, помнишь?
— Аня, но ведь тогда…
— Не надо. Не надо об этом. — Она стояла в накинутой на плечи дублёнке с поленьями на руках. — Вот, пожалуйста, подкладывай в печку, а я возьму из багажника сумку с продуктами.
— Аня, ты тоже прости меня. Пойми. — Я принял поленья.
И вот теперь, когда были заняты руки, она сняла с меня кепку, отбросила куда-то, погладила по голове, потом притянула к себе.
— Дурачок, я всё понимаю, ты просто порядочный человек, а мы, женщины, отвыкли.
Она вышла.
Я сидел на низком табурете перед печью, подкидывал поленья, смотрел на огонь… «А ведь как обмануло предчувствие. Тогда, уходя от неё, был убеждён: больше не увижу… И вот я тут. И все сейчас будет. Как в кино, как в романе».
Стукнула дверь.
— Не оборачивайся. Пожалуйста, не оборачивайся, ладно?
За спиной звякнула посуда, что-то шелестело, чиркали спички, снова звякало. Потом стало тихо. Но вот послышались шаги. Ближе, ближе. Теплые руки обняли, подняли с табурета, развернули.
Анна Артемьевна стояла передо мной в чёрном платье, в туфлях на высоких каблуках.
Я рванулся к ней, но Анна отступила, оттолкнула.
— Подожди, подожди! Неужели ты так не чуток, что не понимаешь? Я вот переодевалась для тебя, а сама думала, как это все, наверное, пошло в твоих глазах — свидание, дача, баба, которая привезла тебя на машине. Словно какое-нибудь австрийское кино! Все это ужасно, милый, ужасно.
— Но почему австрийское? — проговорил я, поражённый тем, что она уловила мои мысли, и добавил: — А знаешь, ты сказала — и я тебя за это ещё больше люблю.
— Давай ужинать, — перебила Анна.
На столе на белой скатерти в шандале горели свечи, освещающие два прибора, бутылку с вином; рюмки, тарелки с красной рыбой, нарезанным сыром, лимоном.
— Надеюсь, ты голоден?
— Очень.
…Я проснулся среди ночи оттого, что показалось, будто рядом кто-то ходит. Но нет, Анна спала рядом. Это потрескивал, согреваясь, дом.
Повернул голову, посмотрел на печку. Дырочки чугунной дверцы то наливались малиновым жаром, то гасли. Вдруг наплыло — вспомнилось раннее детство, довоенный дом во Втором Лавровском, печка–голландка…
Подумал, что, наверное, нужно подложить дров, и только хотел встать, как нежная рука обняла за шею, притянула.
— Со мной, — сонно пролепетала Анна. — Всегда со мной.
— С тобой, — проговорил я и тоже обнял, не выдержал, стал яростно целовать плечо, груди…
Потом, откинувшись, она вдруг спросила:
— Тебе в самом деле хорошо?
— Очень.
— Тогда что тебя беспокоит?
— Ничего.
— Но я чувствую. У тебя завтра что-нибудь срочное в городе?
— Единственное — мать наверняка очень волнуется. Здесь, конечно, нет телефона?