Здесь и теперь
Шрифт:
— В подготовительном периоде к полнометражной картине — «Частная жизнь токаря Сергеева». Производственная тематика. — Наденька погасла. Лицо её стало таким же пепельным, как и её красивые, поднятые кверху волосы. — Артур, прошу хотя бы об одном, умоляю: не ходите в вертеп. «Блажен муж, иже не идёт в совет нечестивых…»
Я грустно улыбнулся. Спорить с Наденькой на эту тему, да ещё здесь…
— Спасибо. Подумаю.
Но вовсе о другом думал я, уходя с места своей бывшей работы. Не о киностудии, не о Наденьке думалось.
В
Я, человек, чьи стихи и проза столько лет, десятилетия не печатались, чьи сценарии гробились на корню, только что лишившийся последней работы, шёл среди прохожих, думая о том, что изделие роковым образом отчуждено от рабочего и, даже зная предназначение какой-либо изготовляемой детали, тот вовсе равнодушен к тому, куда она попадёт. Сколько ни пропагандируй рабочего, ни заинтересовывай материально — не хлебом единым жив человек. Какие возможности ему предлагают за труд, кроме хлеба и вещественных благ? Кино, телевизор, массовики–затейники в клубах? Какой выбор остаётся у этих людей, вообще какова степень их свободы? Тем не менее детали, которые делает рабочий, наверное, необходимы?
Вот о чём мучительно думал я, пока, выходя к площади Рижского вокзала, не увидел на тротуаре и на мостовой возле стоянки такси увеличивающуюся на глазах толпу. Оттуда слышались какие-то возгласы. Если бы меня не обогнал милиционер с перекинутым через плечо переговорным устройством, я непременно обогнул бы это место. Оставалось всего лишь перейти площадь и войти в первый из трёх высоких белых корпусов возле эстакады, у которой стояла, сверкая золотым крестом, церковь.
Но молоденький милиционер в полушубке с погонами, в валенках, оснащённых галошами, уже норовисто вклинивался в густую толпу, откуда громко, как-то слишком громко для человеческого голоса раздавалось:
— Время истекает! Братья и сестры! Покайтесь! Покайтесь, кто не крещён — немедленно креститесь! Храм рядом — рукой подать. Так же близко до Страшного суда!
В этот момент из-за широкой милицейской спины я увидел Игнатьича. В руках его был новенький оранжевый мегафон.
Среди испуганных, смеющихся, недоумевающих лиц синеглазое, доверчиво открытое лицо Игнатьича поразило.
На полшага опередив милиционера, я ухватил проповедника за локоть.
— Идемте скорей!
— Куда? — спокойно улыбнулся Игнатьич.
Я так и не понял, узнал он меня или нет. Я было потянул его вон из толпы, но тут же милиционер вырвал из руки Игнатьича мегафон, схватил его за другую руку.
— Гражданин, пройдёмте!
— На каком это основании?! — вмешался я.
— Не твоё дело. Расходитесь. И вы расходитесь, граждане.
Моя рука молнией метнулась во внутренний карман пальто, и перед лицом милиционера появился несданный пропуск на киностудию, на красной обложке которого золотой краской был оттиснут орден Ленина.
— Нарушал общественный порядок, — выдавил из себя милиционер. Обе руки его были заняты. Одной он крепко держал Игнатьича, другой — мегафон и поэтому при всём желании не мог раскрыть пропуска и даже понять, какую организацию представляет неожиданный прохожий.
— Киностудия. Идет репетиция эпизода из фильма. Понятно?
— Тогда другое дело. — Милиционер отпустил Игнатьича, а мегафон отдал мне. — А вы кто будете?
— Режиссер. Тут написано. — Я уже уводил Игнатьича сквозь расступающуюся толпу. Милиционер мог опомниться в любую минуту, тем более кто-то сзади растерянно спросил:
— А где же кинооператор?
К счастью, вереница свободных такси стояла вдоль тротуара. Я впихнул Игнатьича на заднее сиденье первой же машины, втиснулся за ним и бросил шофёру:
— Вперед!
— Куда вперёд? — обернулся немолодой, благообразный водитель в форменной фуражке.
Я назвал свой адрес.
— Только потому, что артисты, — недовольно буркнул таксист, трогая с места машину. — Смена кончается, я ещё в баню хочу попасть, пивка попить. Другой край Москвы, всегда так получается.
И тут неожиданно заговорил Игнатьич.
— Баня — дело хорошее. Особенно — духовная баня покаяния. Сегодня же, после работы, сядь, успокойся, вспомни про совесть и подумай, какой ты на самом деле внутри себя, чего по–настоящему хочешь, сдери с себя все личины, хоть раз глянь в истинное лицо свое… А после крестись, если не крещён.
— Ну и артист! — перебил водитель. — Некогда мне дурью заниматься.
— Справедливо сказано, — подхватил Игнатьич. — Грянет Страшный суд — с чем предстанешь? Времени совсем мало осталось. Дурью заниматься некогда. Вот и пустит тебя Господь в распыл.
— Вы это серьёзно? — на миг обернулся таксист.
Из синих глаз Игнатьича струилась несокрушимая вера.
Таксист проехал ещё немного, потом тормознул у тротуара.
— Вылезайте!
— В чём дело? — спросил я.
— К чёртовой матери! Ездят тут — настроение портят! Вылезайте!
Я решил не связываться. Вышел с мегафоном в руках. Следом вышел и Игнатьич, перекрестив напоследок обалдевшего водителя.
И вот такси уехало, и мы оба стояли друг против друга на полдороге до моего дома.