Здесь и теперь
Шрифт:
— Как же так? — говорю. — Мне сказали в Москве, что в семь он у себя.
— А вы кто?
— Корреспондент.
— Погодите. Сейчас узнаю.
Стою посреди дорожки под ливнем. Жду. Наконец с крыльца спускается та же неопределённая фигура.
— Заходите.
Подхожу к крыльцу, поднимаюсь по ступенькам.
В проёме раскрытой двери, освещённом светом из прихожей, стоит Поэт. Бросается в глаза яркость седин, яркость глаз. Пиджак его почему-то весь в древесных опилках.
Тут же, на пороге, запинаясь от неловкости,
— По–моему, все это просто подлость.
— Ну конечно! — радостно подхватывает он и ведёт меня в большую комнату с блистающим чистотой полом, с картинами на стенах. — Садитесь. А своих творческих планов я и сам не знаю.
Я сижу, он стоит рядом. Какую-то секунду смотрим друг на друга. Я понимаю: пора уходить. Привстаю и с ужасом вижу отпечатки своих ног на полу.
— Обождите, — говорит Поэт. — У вас есть хоть немного времени?
— Есть. — Опускаюсь обратно на стул.
Он садится напротив, взглядывает на меня.
— Да ведь у вас за пазухой пачка стихов! Вы поэт!
— Хотел взять, да не осмелился, — признаюсь я, поражённый его проницательностью.
— Ну да! — подхватывает он. — Боялись, не понравится. Это мне близко. Как вас зовут? Артур Крамер? А знаете, Артур, что мне пришло в голову? Давайте уговоримся. Через год. Чтоб не путаться, в первое воскресенье после следующего Нового года вы вот так же вечером приедете ко мне со всем, что сочинится. Только ставьте себе недостижимые цели. А я буду помнить, я запишу, буду ждать. Согласны?
— Конечно! Спасибо! — Я встаю осчастливленный.
— Нет, Артур! Если у вас есть ещё время, обождите, я сейчас. — Он выходит из комнаты.
Слышу, как скрипят ступени не видимой мне лестницы, он поднимается на верхний этаж.
Жду пять минут, десять.
Это свидание, назначенное через год с лишним, как аванс, щедро выданный мне, неслыханная фора, которую я должен оправдать во что бы то ни стало…
Двадцать минут прошло, а его нет. Гений, может, он обо всём позабыл, склонился там, наверху, над листом бумаги?
Наконец снова слышится скрип ступенек. Поэт входит в комнату, держа на ладони раскрытую книгу.
— У меня давно ничего не выходило. Вот «Гамлет» в моём переводе — единственное, что пока могу подарить.
Чернилами, характерным летящим почерком, крупно, во всю страницу написано:
«Артуру Крамеру — на счастье». И подпись, и дата.
Аккуратно завёртывает книгу в газету, перевязывает крест–накрест шпагатом, подаёт. Лицо вдруг замкнутое, трагическое.
Выходим в переднюю.
— А почему вас так долго не было? — вырывается у меня.
— Ждал, пока чернила просохнут. — Детская, извиняющаяся улыбка озаряет лицо.
Он тянется снять с вешалки дождевик.
— Куда вы? Слышите, какой ливень?
— Провожу вас на станцию.
— Не надо. — Говорю это так твёрдо, что он соглашается и тут же предлагает:
— Тогда можно, я буду стоять и смотреть, пока вы не скроетесь за поворотом? И не забудьте про уговор.
Я выхожу с участка, иду к повороту, оглядываюсь. В освещённом прямоугольнике двери ещё видна фигура Поэта, смотрящего вслед…
Глава двадцать первая
Бурная горная река, круто огибая холм, впадала в другую реку, а та — в море.
Отсюда, с вершины заросшего вековым лесом холма, далеко видна была низменность, где сливались реки. Сейчас, в самом начале марта, здесь уже зеленели поля, явственно пригревало утреннее солнце.
— Артур! — раздался откуда-то снизу чуть слышный голос Нодара. — Вы где? Идемте пить кофе!
Я с неохотой отделил спину от нагретой мраморной стены, обошёл её по узкой тропке над самым обрывом, миновал остаток другой стены с нишей, где, по уверениям Нодара, древние хранили свитки своих книг. Продираясь сквозь дикий кустарник с набухшими почками, вышел к развалинам башни, под которыми зиял чернотой вход в подземелье.
После воли и света спускаться в могильной тьме без фонаря было неприятно. Ступени вели вниз и вниз, потом подземный ход сделал резкий изгиб — в уши ударил грохот. Мрак стал зыбким, обозначились края каменных ступеней, вековая копоть на стенах и сводчатом потолке; и вот впереди заиграла слепящим солнцем река.
Тут, где выходил подземный ход, река, стиснутая скалистыми берегами, сворачивала влево и билась о камни так, что водяной дым стоял над мокрыми склонами.
Я глубоко вдохнул насыщенный озоном воздух, увидел, как, блеснув на солнце, вскинулась из воды форель…
— Где будете начинать? — спросил Нодар, когда мы уселись друг против друга за дощатым столом под навесом. Развернутый план древнего города лежал между нами, придавленный по краям обломками черепицы. — Знаете, Артур, наверху, в цитадели, по–моему, искать нет смысла, захоронения обычно делали у подножия крепостных стен. Здесь, кроме царских и общественных бань у реки да фундамента дворца, где стоит вон тот храм, уже христианский, неинтересный, мы ничего не обнаружили.
Прихлебывая кофе из чашечки, я перевёл взгляд с плана на храм: разрушенный, с проломом в стене, без дверей, он стоял поодаль, словно сирота, до которого никому нет дела.
— Под этим лесом весь холм — сплошной древнеримский город, — продолжал Нодар, — а под ним, возможно, и древнегреческий. Раскорчевана только десятая часть леса. Круто. Грунт скальный. Поэтому девять лет занимались в основном тем, что у подножия. И цитаделью наверху. Открыли там подземный ход, видимо, он служил для доставки воды, когда была осада. Между прочим, вы обратили внимание, под водой видны остатки каменной пристани? Корабли плыли сюда из Древнего Рима через Средиземное и Черное моря, дальше — вверх по реке.