Здесь и теперь
Шрифт:
Я стоял ошеломлённый. Радости не было. Ни на йоту не было радости. Наоборот, поднималось чувство, что сделал совершено недозволенное, кощунственное. «Эти тускло отблёскивающие желтизной кости были когда-то человеком, — думал я, — лежали здесь тысячи лет, похороненные, схороненные от того, что происходило на земле, от суеты мира. И вот возник я со своей ладонью…»
Позже, когда раскоп был покрыт брезентом и все ужинали при свете фонаря за тем же длинным столом под навесом, я поделился этими мыслями с Нодаром.
— Напрасно. Напрасно так думаешь, — сказал Нодар. —
— Нет. Кладбище. — Я даже не взглянул в сторону раскопа. Перед умственным взором, словно мгновенно освещённые фотовспышкой, мелькнули границы этого кладбища — от раскопа до триумфальной арки.
…Перевозбужденный, я долго не мог заснуть, думал о том, что надо бы фиксировать в записной книжке подобные истории, да и начинающийся опыт целительства тоже, но в конце концов, вытащив из своей потёртой дорожной сумки папку с взятой у Маргариты рукописью, которую так и не успел начать в Москве, принялся за чтение.
Это был напечатанный на машинке текст, непереплетенный. Без заголовка. Без фамилии автора.
Лист за листом слетал на пол возле кровати.
Я так подвесил газету к лампе, чтобы лицо Нодара было в тени. Он спал, как всегда, постанывая.
«Если каждая клетка человека хранит генетическую информацию обо всём организме, если мы уже теперь можем из одной клетки растения вырастить всё растение, то не будет большой смелостью интерполировать наши знания на порядок выше и догадаться, что любой индивидуум есть клетка всего вида. Человек — клетка всего человечества. И, следовательно, в любом человеке в свёрнутом состоянии обязательно заложена информация обо всём человечестве, с его прошлым, настоящим, а может быть, и будущим».
Далее неведомый автор рассказывал об опытах над муравьями, птицами, стадными животными. Выяснилось, что при строго определённом количестве, скажем, муравьёв образуется некое энергетически–информационное поле, заставляющее их строить муравейник, который они никогда раньше не строили. Муравьев должно быть не меньше определённого числа, чтоб возникла критическая масса информации, понуждающая их в разумных пропорциях поделиться на муравьёв–солдат, муравьёв–строителей и так далее. То же самое происходит с термитами, пчёлами. Только при определённом количестве особей птицы сплачиваются в стаи, антилопы — в стада.
Автор называл это явление «коллективным разумом вида». В рукописи высказывалось предположение, что нынешняя численность человечества уже подвела к созданию критической массы вида, свидетельством чего, во–первых, является новое для истории осознание все большим количеством людей себя в качестве единой человеческой семьи и, во–вторых, всё более частое появление личностей, обладающих способностью подключения к всеобщему разуму…
Далее шла речь о духовности. Автор утверждал, что этим понятием часто жонглируют, или не вкладывая в него никакого содержания, или считая духовность синонимом всеобщей грамотности. Но любое накопление знаний человеком вовсе не делает его духовным. Среди фашистов были и образованные люди, любившие музыку Баха, Бетховена, Вагнера…
Рукопись неожиданно кончилась строками Маркса. Они, словно прожектор, осветили для меня многое:
«Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства… По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести на этом царстве необходимости как на своём базисе. Сокращение рабочего дня — основное условие».
…Около шести утра у Нодара начались почечные колики. Проснувшись, включив свет, я увидел, как тот корчится, не в силах сдержать стона.
— Простите меня, пожалуйста, — сказал я, проклиная себя за то, что не попытался раньше помочь Нодару. — Ну, сейчас всё пройдёт, повернитесь, если можно, ко мне. Вот так.
Руки гудели, розовые полосы струились из пальцев. Отшвырнув одеяло, я подсунул одну ладонь слева под поясницу Нодара, туда, где была больная почка, другой же начал водить сверху…
— Ты прости, — проговорил Нодар. — Разбудил, спать не даю. — И вдруг сказал: — Отрезало!
— Что отрезало?!
— Не болит. Как отрезало.
— Можете встать? Постоять передо мною?
— Брюки надеть? — спросил Нодар, поднимаясь и подтягивая трусы.
— Не надо, князь. Стойте спокойно.
Я пододвинул табуретку, сел перед ним и начал шарящими движениями ладони искать место, где застрял камень.
Оно было слева от пупка, чуть ниже.
— Что у вас там, мочеточник? — спросил я, сильно нажимая пальцем.
Нодар вскрикнул от боли.
— Он, сволочь, здесь и застрял. В Москве снимки есть, к сожалению, не захватил.
«Ну и зря не захватил, — подумал я. — А мне пора анатомию знать». Я снова взглянул на свои розовые полосы, потом погрузил их в то место, где был камень, и тут же пришло решение: дробить, гнать вниз.
Изо всех сил тряс руками, поворачивал Нодара, обрабатывал это место спереди, сзади, сбоку — дробил камень, гнал его.
Минут через десять Нодара стало шатать. Я поддержал его, усадил на койку. Потом, ополоснув кофейную чашечку, налил в неё из-под крана воды. «Если информация доходит с водой до семян, почему она не может дойти до мочеточника, до камня?» — подумалось мне.
Теперь я стряхивал энергию в стоящую на столе чашечку. «Вода, миленькая, дойди, вытолкни инородное. Молекулы, попадите туда, в мочеточник Нодара, очистите его…» Я чувствовал: чем наивнее, чем проще информация, тем действеннее будет результат. Молекулы воды представлялись множеством прозрачных прямоугольников. Обладающих детским разумом.
Когда я выдохся и провёл ладонью поверх воды, ощутил явственный, упругий столб энергии.
— Выпейте это, — сказал я, подавая чашечку Нодару. И повалился на постель.