Здесь и теперь
Шрифт:
Человек нагнулся, поднял шарф, упавший к моим ногам, подал.
— Направо через пустырь — там увидишь.
Я пошёл направо с шарфом в руке. Остановился. Оглянулся на корпус, на окна третьего этажа… Потом двинулся дальше узкой тропкой среди сугробов. Метель била в лицо.
Я знал: это конец.
Не верил в силу дефицитных лекарств, которые врач посоветовала срочно достать. Какой-то японский гамалон в ампулах, трентал, кавинтон…
Дойдя до остановки, рывком отряхнул шарф от налипшего снега, намотал на шею, застегнул пальто
Вчера, добравшись домой из аэропорта, застал у постели матери Анну и участковую врачиху из поликлиники. Ставили банки.
Казалось, мать всего лишь простужена. Свистят лёгкие. Ничего больше. Ну, высокое давление. Тоже не раз бывало.
Когда врачиха, сделав напоследок укол, ушла, мать через силу улыбнулась:
— Как съездил?
— Замечательно съездил. Что сделать? Что у тебя болит?
— Мне лучше. Жалко — не успела…
— Что не успела?
Не ответила. Закрыла глаза, заснула.
Вечером сидели вместе с Анной на кухне, пили чай, разговаривали вполголоса. Оказалось, пока я находился с Нодаром в Грузии, они решили быстро сделать ремонт, по крайней мере побелить потолки, сменить обои в моей комнате.
Позавчера Анна с утра, побелив кухню, уехала на работу, а когда вернулась вечером, после того как купила в магазине обои, застала мать с температурой тридцать девять, в забытьи. Вздумала при распахнутой фрамуге вымыть заляпанный побелкой кухонный пол…
— Я виновата, — сказала Анна. — Нельзя было так оставлять, зная её характер. Пришла — фрамуга распахнута, сквозит.
— Что поделать, — ответил я. — Хороший характер. У мамы всю жизнь такой. Ложись спать.
— А ты? Я правильно сделала, что дала телеграмму?
— Еще бы. Пойду взгляну на неё, тоже лягу, устал.
— Расскажешь, как там у вас было с Нодаром?
— Конечно. Иди ложись.
Сейчас, когда, дождавшись автобуса, ехал из больницы к центру, я казнился, что в тот момент вчера вечером, наверное, упустил последний шанс, непоправимо упустил.
Тогда, войдя в комнату, я сел на стул у постели матери. Наверняка нужно было что-то делать… Но что? Она спала, слышалось хриплое дыхание.
Снизилось ли после укола давление? Болела ли у неё голова? Сердце? Чтоб, не дай Бог, не сделать хуже, нужна была обратная связь, но мыслимо ли будить человека в таком состоянии? Я только шепнул, как в детстве: «Мама», коснулся губами влажного лба. И пошёл спать.
А на рассвете проснулся от страшного, непривычного звука. Из материнской комнаты доносилось мычание. Прерывистое. Жалобное.
Кинулся туда. Столкнулся со взглядом, полным муки.
В жизни я не был так растерян. Забыл себя. Забыл все. Мама не могла говорить, не могла шевельнуть правой рукой, правой ногой.
Как Анна дозванивалась, вызывала «скорую», когда вошли в комнату врач с медсестрой, когда появились носилки — ничего я не помнил. Помнил только, как сидел, склонясь над матерью в тесноте санитарной машины, все спрашивал у врача: «Скоро? Скоро? Куда мы едем?!»
Эти струи метели за окном, этот бесконечный путь… Вот, кажется, и Москва кончилась. «Куда вы её везёте?! Ведь у нас рядом больница, Боткинская».
Мать высвободила из-под одеяла здоровую руку, потянула меня к себе. Пригнувшись к запёкшимся губам, различил только одно слово: «Плохо».
Я теребил за плечо врача, который сидел впереди рядом с шофёром: «Почему мы так долго едем?!»
«Центропункт дал восемьдесят первую больницу. Не волнуйте больную, сидите спокойно».
Даже сейчас, когда я ехал в автобусе из больницы, путь казался бесконечным. Это было Дмитровское шоссе. Метель не стихала, подлая мартовская метель.
…Когда мать выдвинули на носилках из «скорой», эта метель лепила ей в лицо, лепила, пока не внесли под козырёк подъезда приёмного покоя. Я шёл рядом, обтирая носовым платком её лоб, ресницы…
В приёмном покое взглянул на большие электронные часы. Было десять часов одиннадцать минут. Уютно сидящая у столика женщина–регистратор начала записывать имя, фамилию, возраст, домашний адрес. «Когда же начнёте лечить?! У неё инсульт!» — не выдержал я.
«Не мешайте работать. Иначе выведем».
Прошло сорок минут, я видел это по часам, пока пришёл врач, медсестра, взяли у матери кровь на анализ. Потом её увезли на каталке.
Еще через час узнал, что мать находится в третьем корпусе, на третьем этаже в восемнадцатой палате.
Корпус был новый. Лифт новый. Коридор новый. Я постучал в двери восемнадцатой палаты и, не дождавшись ответа, вошёл.
Палата была на троих. Слева и справа лежали две старушки. Еще впереди, слева, лицом к окну, лежала мать. Глаза её были закрыты.
«Мама, это я. Я с тобой».
Веки дрогнули, приоткрылись. Мать постаралась улыбнуться. Лучше бы она не делала этой попытки…
За стёклами автобуса проплыл Савеловский вокзал. Стараясь сдержать слезы, я смотрел в окно, вспоминал, как старуха, лежащая ближе к двери, сказала: «Не убивайся, сынок, мы все тут помрём»; как врач, которого я нашёл в ординаторской, подтвердил: «Левосторонний инсульт. Положение тяжкое. Если сможете — срочно достаньте вот эти лекарства. Дефицит. У нас таких нет». Выписал рецепты.
Сошел у «Новослободской», стал переходить на другую сторону. Услышал визг тормозов, резкий свисток над ухом.
— Почему идёте через проезжую часть?! Что, не видите перехода?
— Мать умирает.
Секунду милиционер смотрел на меня, потом взял за локоть, довёл до метро.
Я ехал в редакцию газеты. Знал: если кто и поможет достать лекарства, это только Анатолий Александрович.
Тот сразу все понял. Забрал рецепты. Стал дозваниваться сначала в Минздрав, затем куда-то ещё. Теперь мне казалось, что если быстро достать лекарства, то они помогут… Во мне как бы заработали часы, отсчитывающие мгновения.