Здесь на Земле
Шрифт:
— Не собирай себе сокровищ на земле, но собирай на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут. Ибо, где сокровище твое, там будет и сердце твое.
— Звучит словно хороший совет.
— Он и есть, — кивает Кен. — Евангелие от Матфея, глава шестая, стих девятнадцатый. Не хочу ничего говорить Марч, но гнездо здесь не удержится.
— Я так и думал.
Есть люди, которые не любят слышать правду.
«И есть люди, — продолжает мысленно Хэнк, наблюдая, как отъезжает Кен, — которые не любят ее говорить». Сам он, например, никому не сказал о старике, который
Хэнк стал учиться пристальней смотреть на то, что видит. И оказалось, у кособокого дуба из ствола растут человечьи руки, а стог сена носит драные, грязные ботинки. Как-то Хэнк внезапно оглянулся на дорогу — там стоял старик. Тощий, словно палка, бледный, как зима, с нечесаной бородой и в мешковатой одежде. У Хэнка комок встал в горле. Возникло неодолимое желание схватить старика за грудки — или убежать прочь. Он не сделал ни того ни другого. А просто продолжал себе идти, как шел. Вскоре сверкнула молнией догадка: это его отец, как тень, повсюду за ним ходит. Довод? Старик никогда не преступал границ владений Холлиса, всякий раз безмолвно исчезая в направлении Глухой тони.
На что ему сейчас отец? Хэнк почти взрослый, прекрасно управляется и сам. Да и неловко как-то, когда на тебя притязает жалкий алкаш, не знающий, похоже, что в очередной раз надел ботинки не на ту ногу. В этом нет никакого смысла; теперь нет. Холлис — тот, кто вырастил его. Холлис вот, кому он вовек благодарен. И все же Хэнк нередко ловит себя на том, что размышляет об отце. Вспоминает, как тот обычно пристально осматривал, прежде чем открыть, бутылку с Джином, как будто там, внутри, таилась некая надежда. Нет надежд, нет обещаний — вот в чем штука; ни в запое, ни в жизни, ни сейчас, ни завтра…
Хрипит от ветра дверь пустого дома; должно быть, Марч позабыла закрыть щеколду. Хэнк идет проверить — и тут видит старика. Да от него покоя нигде нет! Он словно всюду.
— Чего тебе нужно? — кричит на него Хэнк.
На Трусе плотное черное пальто: Судье оно порядком надоело, и Луиза Джастис принесла его как-то в Глухую топь.
— Прекрати везде за мной ходить!
Хэнк чувствует, как лицо заливает краской гнева. Он ничего не должен этому человеку, в конце концов, даже вежливого обращения.
Трус — высокий, как и Хэнк, но весит, вероятно, всего килограммов пятьдесят — шестьдесят. Хочет, видимо, что-то сказать, но вместо этого лишь молча стоит и руки спрятал в карманы.
— Мне нужно, чтобы это прекратилось. — Хэнк аж вспотел. Кто бы мог подумать, он нервничает, будучи наедине со своим отцом (да, не такого он был о себе мнения). — Договорились? Усек, что я сказал?
Хэнку хочется звучать как нельзя грубее, но это явно не в его натуре. «Да я бы мог, захоти, одним плевком перешибить этого старикана надвое!» — пытается он распалить себя.
— Ну, уразумел? — повторяет парень, а в глазах что-то жжет, будто вот-вот покатятся слезы.
Трус видит своего сына таким прекрасным, что даже помыслить невозможно, будто они с ним из одной семьи. А ведь это так: та же плоть и кровь. Он бы все отдал, чтобы иметь возможность обнять этого парня; побыть ему отцом хоть на день, на часок, на пять минут. Но здесь — тупик, штиль, мертвая зона, ни сдвинуться, ни шелохнуться. Самое трудное из прощений — когда ты вынужден просить, чтобы получить его. Нет, Трус не может. Он лишь стоит там, посреди холодного ноябрьского дня, и не в силах просить то, в чем более всего нуждается. Он станет молча ждать другого дня, другого шанса, который точно так же будет уничтожен его страхом.
Ко времени, когда Хэнк исправил щеколду на двери, Трус исчез в лесу. С того самого момента, когда Холлис пришел за ним в Глухую топь, Хэнк никогда не оглядывался назад. Но сейчас — оглядывается. И ясно видит, что человек, через которого они тогда, выходя, перешагнули, — весь в горе и ослаб от алкоголя. Как ни старайся, у парня не получается не сочувствовать отцу. Он почти жалеет, что прогнал его. Да, Холлис счел бы это слабостью. Жалость — это для женщин, детей и слабоумных. «Твой отец получил по заслугам», — часто говаривал он.
Нет горя по заслугам, вот как теперь видится Хэнку. В какой-то момент все может вдруг обрушиться, и твоя жизнь упрется в глухой тупик. Хэнк все думает и думает об этом и в итоге уже не так уверен, что у Холлиса есть ответы на все-все вопросы.
Прежде чем уйти, парень идет в сарай — за лестницей (он всегда ею пользовался, когда чистил для миссис Дейл водостоки). Старая, тяжелая, но зато надежная на все сто. Хэнк прислоняет ее к ореху и осторожно взбирается наверх. Завтра ведь опять приедет Кен доканчивать обрезку веток в надежде остановить болезнь и дать по весне новый рост.
Сколько он себя помнит, Хэнк всегда делал так, как ему говорили. Послушный мальчик, преданный, как пес, благодарный за объедки и обноски, для которого мнение Холлиса — истина в последней инстанции, без вопросов и без малейшей необходимости им появиться. «А может, я на ложном пути и все не так уж просто?» Если он «хороший мальчик», то почему тогда не отослал (а проще говоря, украл) письма Марч? Почему в тот день ухода не опустился на колени рядом с отцом и не поцеловал его на прощание, что сделал бы и распоследний сын?
Взбираясь по старой лестнице, Хэнк толком уже не знает, чему верить, чему нет, но ясно понимает лишь одно: каждый заслужил по меньшей мере чистый воздух, ясную синь неба и взгляд на землю с высоты старого раскидистого дерева. Слегка дрожат руки, берущие гнездо, и он осторожно спускается вниз. Кладет гнездо на землю и переносит лестницу к высокой дикой яблоне (пару лет назад он посадил ее для миссис Дейл; одна из ее любимых яблонь, раньше всех по весне выпускавшая огромные белые цветки). Парень поднимается и устраивает гнездо в надежной развилке, а спустившись, трет ладони, счищая грязь. Не бог весть что, конечно, по все же дело сделано. Марч не нужно уже беспокоиться о голубях. На взгляд Хэнка, ей лучше бы начать беспокоиться о себе.