Здесь русский дух...
Шрифт:
— Ты б не ругался так на маленького — он-то в чем виноват? — выговаривал Петру Тимофей. — Рази не видишь, как он к тебе тянется?.. Помни, Христос учил нас жить в любви, а не в ненависти…
Петр был непреклонен.
— Я как погляжу, ты всех готов прощать, — жестко говорил он брату. — Ты глянь на нашу матушку… Не видишь, как она страдает? Все из-за азиатки проклятой. Должен ли я любить ее щенка?
— Да брат же это наш, брат… Единокровный! — убеждал Петра Тимоха. — Христова завета, истины, зря ты чураешься!
Тут начиналась у них перебранка.
— Вот ты все говоришь: «Бог», «Бог»… А ты хоть раз видал его? — спрашивал брата Петр.
— Нет, не видал… — отвечал Тимофей.
— Если не видал, так молчи!
— Бога не обязательно нужно видеть — он чаще в сердце нам открывается, — объяснял монах.
— Это как же? — не понимал брат мудреной речи Тимохи.
— Так! Если тебя злоба душит — значит, ты бесом одержим, а вот когда сердце твое добром переполнено — всё от Бога.
— Блаженный ты какой-то! — качал головой Петр. — У нас в роду вроде не было таких. Вот скажи: маньчжур нам враг? — неожиданно спросил он брата.
— Упаси Господь! — осенил себя крестным знаменем Тимофей. — Нет, не враг. Бог создал всех людей братьями.
Петр поразился, усмехнувшись:
— Ишь ты! Тогда чего эти твои братья зло творят? И еще… Разве ж ты позабыл, как они тебя безоружного в плен взяли? Как били, душу твою терзали?..
— Заблудшие они, оттого и злобятся… — ответил Тимофей.
— Воевать будешь, если враги придут на нашу землю? — спросил Петр.
— Нет, не буду!.. — прямо заявил Тимофей.
Петр смотрел на него, не узнавая молодого человека. Некогда волевое и мужественное лицо брата теперь хранило печать смирения.
— Нет, братец, этого я никак от тебя не ожидал! — воскликнул Петр. — Что ты будешь тогда делать?
— Молиться… Отмолить грехи всех заблудших на земле, — ответил монах.
— Дурак ты, Тимка! — не выдержал Петр. — Око за око, зуб за зуб — вот где правда…
Тимоха не любил подобные разговоры. В такие моменты он чувствовал себя бедным быком, которого преследует слепень. Он примирительно хлопал брата по плечу и снова удалялся в привычный ему мир, далекий и непонятный Петру.
Что и говорить, Петра больше интересовали дела земные. В отличие от добровольного монаха Тимохи, он любил жизнь во всех ее красках. Широкая, вольнолюбивая натура, необузданный нрав не позволяли Петру втиснуться в узкие рамки каких-то догм и правил, ведь тогда бы он быстро лишился питавших его сил и превратился в мертвое корявое дерево. Ему же хотелось жить, любить, прославиться ратными подвигами во имя родного края.
Каждому свое… Так, кажется, говорят люди? Поэтому и жизнь наша пестра и интересна, что в ней есть грешники и праведники, воинствующие и молящиеся, есть черное и белое, есть, в конце концов, боль, но есть и благодать…
Петр пошел своей дорогой, а его брат Тимоха — своей. Никто в мире не мог сказать, какая из этих дорог вернее и надежнее. Все дороги так или иначе ведут нас к Богу…
Больше всего на свете Петр любил походы. Здесь он чувствовал себя, как птица в небе.
— Э-ге-гей! — бывало, выйдя в чистое поле, кричал он во всю мощь своих легких.
— Э-ге-гей! — отзывались ему сопки и долы.
Захлебнется душа Петра от восторга и заставит его полюбить мир с новой силой. Пустит Петр коня вскачь наперекор ветру, увлекая за собой товарищей.
— Э-ге-гей!..
— Э-ге-гей! — снова слышится в ответ.
Они яростно помчатся вперед, не разбирая дороги. Когда где-то вдали вдруг замаячат фигуры всадников в боевых азиатских доспехах, они сомкнут свои ряды и вихрем бросятся на врага. Завяжется бой. Зазвенят клинки, застонут раненые, и земля вокруг покроется темными пятнами крови…
Такая жизнь и нужна была Петру… Суровая и полная опасностей.
Домой же возвращаться он не любил. Там одинаковое: постылая жена, недостроенный заплот вокруг дома, вечно плачущие детишки…
— Илюха-то с Дунькой, считай, без отца растут, — выговаривала Петру Катерина. — Глянь, ну какой ты отец? Все бродишь где-то, бродишь… Другие-то казаки вона по семьям живут, а ты что?.. Хоть бы заплот поправил, а то перед людьми стыдно. Вроде есть мужик в доме, а вроде его и нет…
Что он мог ей ответить? Что не любит и до сих пор первую любовь вспоминает?..
Эх, Любка, Любка! Как бы она знала, как Петру тошно жить на белом свете. Бывало, вернется из похода домой, а потом все бродит, не зная, куда себя деть. Все в сторону Монастырщины поглядывает, но туда ему дорога заказана. Любка замужем, да и он без дела в ту сторону не поедет — гордый! Сердцу только не прикажешь. Уж столько времени прошло, как они расстались, а он все не мог забыть ее.
Однажды, проверяя караулы, встретил ее на берегу — с бабами белье стирать приходила. За эти годы она сильно изменилась. Похорошела, налилась, словно красное яблочко. Глянешь — кровь с молоком! Шея лебединая, бедра широкие… Стоит по колено в воде, подоткнув подол юбки за пояс, и, сверкая белоснежными ляжками, старательно полощет белье. Движения ее плавные, бабьи — невольно залюбуешься. Петру надо проехать мимо, а он возьми и придержи коня. Она-то его не видела, а он глядел с высокого берега на свою бывшую возлюбленную и глаз оторвать от нее не мог.
— Чего глядишь? Не признал? — подняв вдруг голову, улыбнулась Любашка. Голос грудной, незнакомый и взгляд совсем другой — насмешливый, притягивающий.
Петру стало неловко от того, что он бесстыже пялился на чужую бабу.
— Здорово, Любань! — пропел он петухом, охрипшим от волнения голосом.
— Тебе Бог дай здоровья надолго! — улыбнулась Любаня, выжимая простынку.
— Любка, кончай болтать! — прикрикнула на нее стиравшая рядышком тряпье мать.
— И вам низкий поклон, тетка Марфа! — поздоровался с ней Петр.