Здесь стреляют только в спину
Шрифт:
Я замолчала – выдохлась.
– Мы излечиваемся от зла, – стал цитировать кого-то из великих Борька. – Но с трудом, потому что не знаем, что больны...
– Но позвольте, – немного смущаясь, произнесла Невзгода. – Мы все хорошие, мы просто ангелы небесные. Неприятно вспоминать, но кто-то ведь убил Боголюбова. Кто-то убил Усольцева. Кто-то прибыл на место катастрофы и прибрал к рукам груз. От этого никуда не деться.
«Люди, я вас любил, будьте бдительны!» – заорал из могилы Юлиус Фучик.
– Это я взяла груз и спрятала его в надежном месте, – чуток поколебавшись, сказала я. Потом добавила: – Но не припомню, чтобы кого-нибудь убивала.
Тишина настала – абсолютная. Даже Турченко перестал сопеть.
Борьке первому надоело играть в молчанку.
– Ну, вы, девушка, даете, – прошептал он.
Помолчали еще минут пять, окончательно постигая смысл услышанного. Что-то сломалось в нашем хрупком мире. Пропала кажущаяся доверительность, сплотившая
– Ты где его спрятала? – спросил Турченко.
– Не скажу, – покачала я головой. – Берегите меня. Хольте, нежьте, под пули не подставляйте. И будет вам правда. И многое другое.
– Черт, – сказала Невзгода. – А какой он?
– Маленький. Вот такусенький. А вам не все ли равно?
– И что ты собираешься с ним делать? – пристально и колюче глядя в мои глаза, спросил Борька.
– Сдать органам, – не моргнув, отчиталась я. – Тем самым, чей представитель находится среди нас и гордо помалкивает. По крайней мере, находился. Я ничего не знаю о Сташевиче.
Представитель, если таковой еще не перевелся, продолжал помалкивать. Определить его по глазам было невозможно. Все трое смотрели на меня, как на досадную помеху, благодаря которой переведена уйма времени и физических усилий, а груз и ныне там. Излишне говорить о дискомфорте, испытанном мною под их пристальными взглядами. Я демонстративно отвернулась, начиная сомневаться в правильности своего поступка.
Дело двигалось к развязке – ужасной и непредсказуемой... Я проснулась оттого, что оказалась в воде! Автомат уже утонул. Спросонок не врубившись, завыв от страха, я полезла вверх по плоту, на сухое, отметив краем глаза, что Невзгода занимается тем же. Но и на носу творились безобразия. Грязно матерясь, Борька вытаскивал ногу из разъезжающихся бревен. Не способный проявить мобильность, но успевший завести автомат за спину, Турченко переползал на правый борт, где накат еще держался. Неумелая вязка плота и неоднократные перетаскивания с суши на воду наконец сказались. Где-то под брюхом ослабла веревка. Узел разошелся, за ним следующий, а когда свободное «хождение» бревен дошло до критической точки, отвалилась целая поперечина. Плот разъехался веером, на чем мы и проснулись. Поминая бога с мамой, собрались на правом борту и, загребая руками к берегу, поплыли до ближайшей излучины. В дальнейшем рисковать не стоило. За поворотом нас унесло бы на плес, а там привет – борт уже начинал распадаться. Мы погрузились в воду и, придерживая втроем Турченко, поплыли к берегу. Грести пришлось метров шесть. А потом около часа мы выбирались на поросший лопухами обрыв, который упорно не хотел нас принимать. Дело близилось к рассвету. До Магалая – километров пятнадцать. Мы лежали в косматой траве, мокрые, дрожащие, изнуренные, не чувствуя конечностей, и я не уставала поражаться пресловутой женской выносливости.
Однако первым очнулся Борька.
– Ну, я не знаю, – жалобно сказал он. – Это уже ни в какие ворота не лезет, – и с унылой миной принялся выливать воду из автомата.
Вихри гнуса еще не веяли, но отдельные летающие личности уже атаковали наши лбы. Мы натерлись дэтой из трофейных рюкзаков и через полчаса отправились в путь. Пришлось углубляться в лес – прибрежные заросли превратились в непроходимый сушняк на болотистой почве. То и дело мы сбивались с курса – то углублялись в чащу, то упирались в реку, – на что Борька неизменно замечал, что компас у него в голове дал дуба и рассчитывать на него уже не стоит, он больше не бог. Привалы в гробовом молчании становились длиннее, переходы – короче. На одном из переходов Турченко потерял сознание. Обнял здоровой рукой сосну и сполз на землю. «Жар у парня», – посочувствовала Невзгода, кладя руку ему на лоб. Натаскав лапника, придали раненому полулежачее положение, привели в чувство. Просушили бинт, наложили новую повязку – рана над лопаткой посинела и разбухла. Заставили проглотить отсыревшие таблетки. Он отходил медленно, организм не справлялся с недугом. «Ну, давай, – подбадривал Борька, – еще немного. Вот упремся в большак, там и заляжем. Сможешь идти, Санек?» – «Смогу», – улыбаясь, врал Турченко.
Но основные несчастья начались потом. Потемнел лес, потемнело небо. Двухэтажным частоколом встал бурелом. С равным ужасом мы могли идти и вдоль берега – там было не лучше. Умный в гору не пойдет, решили мы на «совете племени» и потянулись в обход чащи – на северо-восток. По итогам обходных маневров и провели очередное совещание. Магалай оставался поселением призрачного типа; Борька подвернул ногу; Невзгода «оживила» рану под коленкой, саданув ею по пеньку; я по старой традиции продырявила кожу под глазом; а Турченко и без того было хреново. Бог знает сколько времени прошло, когда мы опять вышли к реке – Хананга давала крутой вираж, и мы невольно в него вписались. В гуще тальника виднелся просвет с полоской пляжа. К реке я сразу не пошла – упала в шарики череды, мохнатые, желтые – и долго лежала, наслаждаясь свежестью. Потом на четвереньках подползла к воде, погрузила в нее голову. Вытащить уже не смогла – сил не было. Я бы так и захлебнулась, кабы Борька с испуганным возгласом «Вы не спятили, Дарья Михайловна?» не извлек меня на свет. Мы лежали, приходя в себя. Даже Турченко стало легче. Совместными усилиями мы наложили новую повязку. Бинты в трофейном рюкзаке катастрофически заканчивались. Хорошо, что он не видел своей спины, а мы не стали ему рассказывать: окрестности пулевого отверстия почернели, а у ранки собрался фиолетовый слой весьма несимпатичного гноя.
– Признайся честно, – потребовал Борька, – ты как? Мы обязаны это знать. Не в том плане, чтобы побыстрее тебя похоронить, а в плане выбрать темп движения.
– Не знаю, немеет всё... Но ноги ходят, не волнуйся. Ты тоже говори честно: хреновы мои дела?
– Не врач, – отбоярился Борька. – Выглядит, конечно, не фонтан, но... кто его знает? Дашок, ответь товарищу, ты тут худо-бедно доктор.
– Не знаю, – выдала я честный и исчерпывающий ответ. – Одно могу сказать определенно, Саша: если до следующего утра ты не попадешь на стол к хирургу...
– То попадешь на другой стол, – кивнул Борька. – Мы поняли. Надо идти, господа товарищи. Магалай где-то рядом.
Мы опять растянулись цепочкой и потащились вдоль реки. И снова свернули в чащу – береговые заросли преградили путь... Через полчаса я вообще не понимала, где мы находимся. Черные ельники, березняки с папоротником, «попурри» из сосен и осинок падали в низины, вставали холмами, то шли непрерывными волнами с малыми интервалами. Где-то к полудню ландшафт незаметно изменился. Холмы остались справа и слева, а мы вступили в распадок – в широкую чашеобразную горловину, беспорядочно заросшую лесом. Ощущалось понижение, идти стало легче. «Сомнительно это как-то, – отдавалось в голове, – и напоминает что-то, вот только что?» Сознание расширялось, возникло ощущение, будто вместо головы приделали дирижабль, и он медленно ползет по небу, раскачиваясь из стороны в сторону. Вселенская мудрость не постигалась. Мучили предчувствия – черные тени носились надо мной и то ли хотели предупредить о чем-то, то ли пригрозить. Две неясные силы тянули меня в разные стороны. Я ничего не понимала. Отрывалась от земли – и тут же падала, придавленная стальным гнетом. Кто со мной это делал?... Невзгода шаталась, точно нетрезвая, переходя от дерева к дереву, подолгу отдыхала. Борька тащился медленным зигзагом, предпочитая ни к чему не прикасаться. Голубоглазый Турченко становился бледнее, но шел. Он был крепким малым, это его спасало. Только с губ тонкой струйкой стекала кровь – с такой силой он их закусывал. Казалось, мы идем каждый по себе – у каждого свой маршрут, а то, что мы рядом – чистая случайность, просто совпало. Повезло. Или как сказать...
На привале мы дружно стали жаловаться. Никогда такого не было. Борька сообщил, что будто бы видел за деревом своего двойника – тот подмигивал и добродушно улыбался. А это полная задница. Увидеть двойника означает увидеть предвестника смерти. Турченко пожаловался, что плечо немеет, холод подбирается к груди и окружает сердце. Не беда, не очень убедительно утешил Борька, уж лучше немота в реальных частях тела, чем боль в отсутствующих – так называемый феномен «фантомных конечностей». Невзгода торжественно пообещала, что если через час они никуда не придут, она возненавидит весь мир, а я от большого ума сообщила, что второе дыхание пока работает, но мое подсознание имеет мне что-то сообщить, но то ли слов не находит, то ли немое от рождения.
Все трое посмотрели на меня с подозрением. Мы отправились дальше, и снова я не могла избавиться от ощущения, что кто-то из них пытается проникнуть мне в подкорку. Мы спускались в котловину, холмы по флангам становились выше и круче, лес густел, чернело небо, и в одну прекрасную минуту начался дождь. Пока он мелко моросил, мы пытались передвигаться, но когда с подходом тучи ливень встал стеной, над головой загрохотало, мы ринулись под ближайшую ель. Сидели, прижавшись друг к дружке, дрожали. Ни о чем не говорили. Я чувствовала флюиды страха, исходящие от каждого из них. Вероятно, они имели причины бояться... И опять явилось что-то «левое» – оно упорно, хотя и безуспешно искало лазейку в мозг... «Даша, Даша, ты должна мне верить... Раскуси меня...» С одной стороны, с другой... Две силы рвали меня на части. А ведь кто-то из них следит, чтобы со мной ничего не случилось, осенило меня. Надо думать, агент жив и запомнил мои слова о том, что я собираюсь передать груз его хозяину. Хозяин – он. По крайней мере, представитель оного. Ему нет резона желать мне зла. Но при чем здесь остальные? Они – спасатели, получившие приказ от начальника базового лагеря в Мирном. Но кто-то из них желал мне зла. Возможно, не мне, другим. Я мурашками на спине чувствовала эту ненависть, исходящую от одного из присутствующих. Я не могла врубиться. Это было выше понимания, но кто-то из сидящих плечом к плечу хотел поднять автомат и начать поливать огнем – навсегда покончить с теми, кого совсем недавно спасал от смерти... Что изменилось в наших рядах? Что ему мешало это сделать? Во что он упирался, думая об автомате?