Здесь стреляют только в спину
Шрифт:
Я разжала обветренные губы.
– Ты блефуешь... Если выстрелишь, я не смогу показать тебе это место...
– А ты мне его опиши.
– Не найдешь...
– Найду, Погодина, найду... – Мерцающие фары надвинулись вплотную. От них сквозило холодищем. – Я не идиотка. И ты не дура – прятать груз там, где нет ориентиров. Говори, где груз.
Я не могла. Ну скажу ей про озеро. Прогремит выстрел, и кончатся мои злоключения на самом интересном месте.
– Я не знаю, где груз... – прошептала я.
Держаться надо. Переживем. Переможем.
Грохнул
Терпи, Дарья Михайловна, терпи. Переживем.
– Где груз, Погодина?
Заладила как попка. Я пыталась ответить, но не могла. Боль давила и выкручивала.
– Где груз, Погодина?
– Ты все равно меня убьешь... – прохрипела я, давясь сухостью во рту.
– Убью, Погодина. Семь трупов, восемь – какая разница? Но я убью тебя одним выстрелом, не мучительно. Не вынуждай применять пытки.
– Но вы же, чекисты, любители пыток; что же ты, Люба...
– Где груз, Погодина?
– Не знаю...
Переживем.
Грохнул выстрел. Я впервые услышала, как поет рояль в кустах. Пуля пробила верхнюю часть шеи, в районе подбородка. Невзгода умерла мгновенно, не успев разозлиться. Застыв, рухнула мне на грудь, харкнув кровью. Дурея от боли, я схватила ее за ремень, напряглась, поволокла вверх – она оказалась не тяжелой – и отправила в свободный полет... Но и после смерти я получила от нее привет: переваливаясь через край, она ударила меня сапогом по челюсти. Что такое удар по челюсти в моем состоянии? Так, ерунда. Стараясь не трясти простреленной ногой, я перевернулась на живот и отжалась.
Невзгода пропахала половину склона и затормозила, зарывшись в куст. Чудотворец лежал у подножия, подтянув колени к животу. Вылитый Борька Липкин. «АКМ», который выронил Турченко, лежал у него под рукой, и Борька судорожно поглаживал его казенник. Представляю, с какими мучениями он к нему полз. Он улыбался мне самой глупой из своих улыбочек: дескать, здравствуй, мать – дурак вернулся...
Я двигалась на голом автомате (автоматический мат). Каким-то образом раздела мертвого Турченко, сняла с него верхний слой бинта, не испачканный кровью, перевязала ногу. Затем отправилась в долгий путь. «Ты не мать, но героиня, – польстил мне внутренний голос. – Давай же, у тебя вся жизнь впереди». Я сползала по склону – ногами вперед, цепляясь за корни и выступы в скале. Борька одобрительно следил за моими перемещениями, но вставать не спешил, улыбался полосками грязи на обветренных губах.
– Ох уж мне эти женщины с их грубой мускульной силой... – То ли похвалил, то ли посетовал. – Послушай, зайка, ты мне нравишься все больше. Прости, что напугал. Но я тебя заслушался. Хорошо говорила. Ты во многом оказалась права. Но только маленький нюанс: вместо слова «Липкин» в отчете об этой скверной истории следует писать: «Невзгода». Неужели не догадалась? Я давно все понял. Помнишь, как она отыскала труп Боголюбова? Надоело ждать, пока мы сами найдем, спустилась в овраг и «отыскала»...
Я уже поняла. Какой же я была дурой!
– Плевать, Борька, – выговорила я, ложась рядом. – Ты как?
– Нормально, – улыбнулся он. – Рука прострелена, ничего трагического. Пара ребер вдребезги, ливер отбил, синяки, ссадины, шишки... Возможно, в тазу трещина... Отлично, Дарья. А ты?
– Ногу прострелила, тварь, – пожаловалась я. – Не жильцы мы с тобой, Борька...
– А вот это нонсенс, – возмутился он. – Перестань! Тут осталось-то...
– Нет, хана нам, приятель, – твердила я, впадая в беспамятство. – Конечная остановка, прибыли, Борька...
Балансируя на грани краха, я открыла ему место тайника: рассказала про озеро севернее места крушения, про дальний берег, про обрыв с норой и камнем, которым я загородила тайник. Я не могла уже хранить эту гадость в себе. Она меня точила и разъедала. Пусть другие роются в этом дерьме. Хватит с меня. Я хочу прожить спокойно свои последние несколько часов...
Когда я очнулась, было утро. Я лежала на старом месте – натертая дэтой, со спущенными штанами, обработанной раной и повязкой из чистого бинта. Закусив от напряжения губу, Борька завершал перевязку. Рядом с нами обретался один из трофейных ранцев. Пока я валялась без чувств, он как-то поднялся в зимовье, собрал все необходимое и вернулся. Представляю, как он при этом напрягался...
Я покорно съела пресную галету, запила водой из фляжки.
– Послушай, сокровище, – вкрадчиво начал Борька, – ты будешь от души смеяться, но нам опять придется идти. Магалай совсем близко. На звероферме обязана быть рация. Если не пропили. Если рации нет, попросим отвезти к ближайшим синоптикам. Они не всегда пьяны – сообразят, чего мы хотим. Если нет синоптиков, пойдем к врачу. Нет врача, пойдем к шаману...
Борька мучился не меньше моего, но держался гоголем. Из ствола молодой березки он смастерил мне костыль: в одну из веток я уперла подмышку, другую держала рукой.
Мы ползли по тайге, обливаясь потом, и ради экономии сил почти не разговаривали. Продолжались гестаповские пытки и героические муки. Овраги, заросли колючего шиповника. На поляне во время отдыха мы увидели волков. Они стояли на опушке неподвижной серой группой, оценивали наши силы. Борька отогнал их очередью, мы снялись и заковыляли дальше. Расступались деревья, голубел просвет, мы вышли на раскисшую проселочную дорогу, не смогли ее преодолеть, упали в колею и стали поочередно жаловаться на жизнь...
Нас подобрал вездеход из Чайковского, развозящий продукты по зверофермам. Шофер был пьян (хотя по ходу громким матом уверял, что за рулем он много не пьет) и не сразу разглядел инородные тела в колее. Мог вообще не заметить, но экспедитор, сидящий рядом, крикнул ему тормозить – он с утра пил только водку, с самогоном не мешал. Зеленая от грязи кирза чавкала в непросохшей колее. Ушитые фуфайки, штаны из налимьей шкуры... Меня поднимали, знакомили с очередными таежными людьми.