Зебра полосатая. На переломах судьбы
Шрифт:
Скажи, девочка, – начала она выяснять готовность моего чада к учебе, – сколько из 6 сидящих на пруду уток останется, если 2 из них улетят?
– Четыре, – после некоторого молчания ответила моя арифметически подкованная дочка, закончив перебирать пальчиками ту сложную математическую задачу.
– А теперь скажи, какие слова в стихе Пушкина следуют после вот этих, – продолжила директриса терзать ребенка: – “У лукоморья дуб зеленый…”. Как там будет дальше?
Помявшись и поерзав на стуле, Лена без слишком уж долгого раздумья правильно сообщила про “златую цепь” и “кота ученого”.
– Ну, и, наконец, очень важный вопрос, – не унималась экзаменаторша, – кто
Тогда и случился тот напрягший директрису и напугавший меня облом – моя Лена смущенно потупила взор и, разглядывая серые разводы на линолеумном полу и нервно теребя подол платьица, наглухо запечатала рот. Прошла минута, другая, третья, но она все молчала. Надоевшей ждать парт-геносе не сиделось за столом, она поднялась с кресла, подошла к окну, потом резко повернулась ко мне и сквозь зло поджатые губы, медленно печатая каждое слово, негромко процедила:
– Что же вы, папаша, социально не готовите дочь к жизни в советском обществе. Детский-то сад, в отличие от вас, наверняка, давал ей коммунистическое воспитание, а вы? – Потом она помолчала немного, уселась обратно за свой широкий стол и милостиво разрешила: – Ладно уж, идите.
Сегодняшнему москвичу или даже тьмутараканцу трудно понять, почему я был в тот момент так уж сильно озадачен, озабочен и испуган. Ему нельзя объяснить причину, по которой мне в голову сразу же тогда полезли в голову разные наводившие страх мысли. О чем? А вот о том, что моя преступная политическая нелояльность запросто могла, была быть сообщена кому надо, куда-нибудь в органы, Помимо того, и мне на работу вполне могли стукнуть.
Когда мы вышли на улицу, я спросил дочку:
– Почему же ты не ответила тете на последний вопрос, разве ты не знала про дедушку Ленина?
– Нет, я про него как раз и подумала, – признался ребенок, – но не знала точно, что он самый-самый любимый.
Нужны ли еще здесь какие-нибудь комментарии? Все понятно.
С переходом из детства в юность, кроме окончания школы, у меня связано еще одно важное и памятное событие – первая самостоятельная поездка в поезде дальнего следования. Как уж это мама осмелилась пустить меня одного в турпоход на Кавказ? Не знаю. Но в антракте между изнурительными экзаменами на аттестат зрелости и муторным поступлением в институт меня, снабженного желтым фибровым чемоданом, погрузили в вагон, из которого через пару дней я вышел на перрон вокзала в Дзауджикау (так после войны именовалась тогда столица Осетии, раньше называвшаяся Орджоникидзе, а ныне ставшая, как и при царе, Владикавказом).
Мой туристический маршрут был автобусный и проходил по Военно-Грузинской дороге с окончанием в Батуми. Но я к подножью горы Казбек, которая венчала тот маршрут, не попал. И вот почему. На турбазе ко мне подошел пожилой мужчина (теперь-то я вспоминаю, ему было всего лет 40) и, посетовав на слабое здоровье, предложил обменять мою автомобильную поездку на настоящий пешеходный поход по Военно-Осетинской дороге. Недолго думая, я согласился, получил в обмен на свой чемодан его рюкзак, тут же нагрузившийся “сухим пайком” (банками тушенки, сгущенки, хлебом, крупами, спальником) и с группой из 25 человек во главе с осетином-инструктором отправился преодолевать Мамисонский перевал.
Очень скоро трудноподъемный рюкзак начал так сильно давить на мои покатые неспортивные плечи, что вертикаль моего положения на каменистой и пыльной дороге, сначала превратившись в г-образную загогулину, стала переходить
На турбазе в Батуми я получил свой чемодан обратно.
Глава 3
Время лечит то, что времена калечат
У порога бериевского МВД
Только в детстве мы точно знаем, кем будем, когда вырастем. Летчиком, космонавтом, киноактрисой, балериной. Или хотя бы, как заявила моя семилетняя дочка Инночка:
– Кем я буду? Ну, конечно, Инной Евгеньевной.
Но вот подходит пора выбора жизненного пути, профессии, и мы теряемся, сомневаемся, колеблемся, не знаем, что делать, кем стать, куда идти учиться. Правда, на 7–8 таких нерешительных недотеп почти всегда находятся 2–3 продвинутых молодцов, рано определившихся, твердо знающих, чего они стоят и чего они хотят.
Я относился к неуверенному в себе большинству. Моя потомственная принадлежность к технической интеллигенции никакого особенного выбора мне не оставляла. И я знал об этом уже в пятилетием возрасте, когда гордо заявлял: “У меня мама инженер, папа инженер, бабушка инженер, дедушка инженер, няня инженер и я инженер”.
Однако, душа моя тянулась к пыльным тропам дальних путешествий и волнующим загадкам книжных полок, ее влекли извилистые хитроумия философских построений и беспокойные тайны ушедших веков. В 10-м классе я воображал для себя какую-то многослойную литературно-географо-историко-философскую профессию. С такими задумками мне, конечно, следовало бы толкнуться в МГУ, но я столько слышал о его элитарности и недоступности для простых смертных, что решил не дразнить волка. Пропахав гору всяких справочников, проспектов, реклам я решил, что более проходной дорогой к гуманитарному образованию должен быть для меня некий Историко-архивный институт.
Туда я и подал свои документы после получения в школе аттестата зрелости. Подать-то я подал, но, увы, их не приняли. Этот отказ показался мне каким-то странным, абсурдным, необъяснимым – обычно таких, как я еврейцев, не принимали в вузы по результатам конкурсных экзаменов, на них неугодных абитуриентов просто-напросто заваливали. А тут даже до экзаменов не допустили. Почему?
Я не знал и даже не догадывался. Впрочем, поначалу никто из взрослых мне тоже тогда не мог ничего объяснить. Хотя я и чувствовал, что в воздухе висит какая-то непонятная гнетущая тревога, связанная с ежедневными грозными газетными разоблачениями то одних, то других врагов народа. Вообще-то на политические темы в моем окружении почти никогда не говорили, и о сталинских репрессиях я никакого представления не имел. Правда, как раз в это время арестовали отца моего одноклассника Владика Полонского – говорили, что у него нашли дома несколько номеров запрещенного тогда журнала “Америка”. Но позже мой папа, знавший Полонского по работе, объяснил, что его арестовали уже повторно по делу осужденной еще до войны вражеской “Промпартии”.