Зелье
Шрифт:
Еще он услышал, что те три лета, когда они ездили вместе в отпуск, были самыми счастливыми в ее жизни, а когда он уезжает один - хоть в командировку, хоть зимой на лыжах в Бакуриани, хоть на юг, - она с ума сходит тут от тоски и ревности, да, да, что, я не знаю, сколько их выросло, молоденьких, да умных, да образованных, не то что я!..
Насчет тоски и ревности - это для Мокшина была новость. Обычно, когда они с Варей встречались после большого перерыва и он спрашивал, как, мол, ты тут без меня, она всегда с ясной улыбкой докладывала, что все было замечательно, конечно немного скучала, но это не страшно, а вообще жила интересной жизнью, ходила два раза в театр - пригласили, а еще в кино и на выставку моделей одежды.
Теперь выяснилось, что все эти приглашения в театры она выдумывала, а кино и модели видала в гробу, а на самом-то деле ей вообще ничего не нужно, кроме как сидеть около него и смотреть, и еще слушать, потому что он же ужасно красивый, умный и необыкновенно тонкий человек, она никогда не могла понять, за что ей досталось такое счастье в жизни.
Все это было, наверное, более или менее естественно с ее стороны, хотя, конечно, чтоб через десять лет и настолько... но допустим. Но главное - с нарастающим беспокойством слушал Мокший, - ей необходима уверенность, что он никуда не уйдет. Нет, не расписка, не гарантии на сто лет вперед, а просто знать, что сегодня он будет с ней. И завтра. Или хоть до утра, потому что очень страшно всегда ждать: вот сейчас он скажет: "Ну, мне пора", а домой к нему ей нет хода, и она опять останется одна в своей постылой комнате и будет ждать, ждать, ждать...
И потом: все эти годы она, оказывается, была уверена, что он не женится на ней только из-за матери, считала причину вполне уважительной, готова терпеть хоть до старости, хотя, конечно, ей очень бы хотелось иметь ребенка, но - что уж тут поделать!
– Олег ей нужнее всякого ребенка, и она надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть не скоро, а все равно они будут вместе, поэтому одна мысль, что может быть как-то иначе, для нее ужас, трагедия, чуть ли не повод к самоубийству, ей ведь совсем недавно бывший муж предлагал помириться (а молчала!), но она сказала - нет и никаких разговоров быть не может, все девчонки говорят, что она дура, но ей даже в голову... И вот сегодня, когда она услышала...
– ...Решила, что я подлец.
– Нет, нет! Я знаю: ты очень хороший, благородный, лучше всех! Просто ты выпил этой гадости. Это отравление, яд действует на головной мозг... и вдруг ее взгляд остановился на бутылке из-под зелья, и она внезапно умолкла. Не отрываясь и медленно бледнея, она смотрела на бутылку, на _пустую_ бутылку, пустую, потому что...
– Но я ведь тоже...
– зачем-то она поднесла руку к горлу.
– Я выпила и - ничего? Значит...
– Что - "значит"?
Варвара поднялась с дивана. Очень бледная и прямая, стояла она перед Олегом.
– Ты меня любишь?
Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость. И еще какую-то обреченность, как будто на крутом спуске, когда отвернуть уже нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а скорость - под сто... Варя смотрела ему в глаза и ждала.
– Не знаю, - с трудом проговорил Мокшин.
– Сейчас, наверное... Не знаю...
– Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее! Скорее! Скорее!
– Она говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.
И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.
13
– Ты?
– удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.
– Я же говорил, что приду ночевать.
– Правда?
– обрадовалась она.
– А я забыла. Неужели ты говорил?
– И даже два раза.
– Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден? А почему ты не остался у Вари?
...Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы все в душу-то лезете?!
– Варя меня выгнала.
Мать вдруг принялась смеяться.
– Вот так номер!
– веселилась она.
– _Она тебя_! Ни за что не поверю. Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон бледный весь! Ну, беги, беги, умоляй, валяйся в ногах, проси руки и сердца.
– Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться, хватит уже, повмешивалась...
– Ах вот оно как! Я же и виновата. Его выгнали, а мать виновата. Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.
– Спокойной ночи.
Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у него на дороге.
– Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно - я?
– Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня голова болит, завтра поговорим.
Но у Анны Герасимовны темперамент был - будь здоров.
– Нет, вы только послушайте!
– закричала она.
– Я мешала! Как только язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет - за маминой спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!..
– В голосе ее уже слышались слезы.
– Женись, сделай одолжение. Переедешь к ней... да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я...
"Умру... Или уйду в богадельню"... Так?
– Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально, да и вообще не женюсь я ни на ком, пока...
– Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?
– Ничего я не жду. А одному... Да. В каком-то смысле, может быть, и лучше. Проще.
Вот и сказал. Сказал, что думал.
Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами и слабо отмахиваясь, мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате. Надо было немедленно идти за ней, что-то говорить, объяснять, оправдываться.
Олег не мог говорить, не было у него сил оправдываться, он ничего больше сегодня не мог.
14
Ночь прошла отвратительно. Едва заснув, Мокшин тут же толчком просыпался с колотящимся сердцем, вставал, пил воду, ложился, засыпал опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая темень наполняла комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а топили так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.
...С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой. Взаимное вранье стало нормой, и всякая искренность производит впечатление стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: "Ах, Алечка, мы так давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели". И Алечка (Алевтина Яковлевна) сияет, ходит именинницей, а ведь она же _знает_, что за последний год прибавила восемь килограммов, расплылась, разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня назвали "мамашей". Все это она знает, помнит, в зеркало смотрится ежедневно, но ни за что не скажет: "Зачем эта глупая лесть?", а напротив, тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту, и пошкандыбает, страшно довольная, на своих бревнообразных ногах.