Зелёная кровь
Шрифт:
– Значит, едем к Уютному. Довольно далеко... А волчат в Стае много?
– Совсем маленьких - двое. А подростков было пятеро. Только Цуцика пристрелили вместе с большими... так что теперь, наверное, четверо...
– Большая была Стая?
– Взрослых - десять. Охотиться хватало, не жаловались... как теперь будем, не знаю. Мышей копать будем, не иначе...
– Ничего, боец. Что-нибудь придумается.
Волк усмехнулся.
– Собачьи галеты?
Примерно, подумал Хольвин. Лучше, чем ничего. Но вслух сказал:
– Там видно будет.
Проехали развязку. Фонари, окружающие шоссе, как-то сами собой иссякли вместе с разметкой и светофорами - начиналась настоящая пригородная трасса. Поток машин поредел; только
Сразу ясно, что уже наступила настоящая осень. Летом на этом шоссе машин полно - горожане ездят на дачи, к себе в садоводства. Общаться с природой, так сказать. Лес отступает и отступает; стоит людям где-нибудь обосноваться, как существа, обитавшие на этой земле прежде, немедленно начинают отступать вместе с лесом. Сперва вместе с крупными зверями, способными оборачиваться, пропадает вся лесная неописуемая учеными паранормальщина, уходят Хранители; потом перебирается подальше от человеческого жилья и мелкая живность: белки и зайцы, ежи, мыши... птицы перестают гнездиться. А обыватели, входя в мертвую зону, между оцепенелых сонных деревьев, обитаемую только ничем не смущаемыми нахальными полевками, воробьями и насекомыми - в убитый лес, похожий на неряшливый парк - блаженно вздыхают и закатывают глаза: "О, природа!"
Природа, природа... На что только душа мира не идет, чтобы убедить людей пощадить ее и себя заодно! Двоесущные - последняя попытка. В античных трудах, припоминал Хольвин, звери, умеющие говорить или оборачиваться, описываются, как диковина, как опасная и странная редкость. Отношение, положим, за последнюю пару тысяч лет ни на йоту не изменилось, зато меняться учится все больше и больше крупных видов млекопитающих. Двоесущные псы, похоже, уже более тысячи лет встречались среди друзей и партнеров человека, хищники освоили трансформ раньше - а вот о травоядных с двойной душой заговорили только в Средние века. Теперь крупные хищные дикие млекопитающие перекидываются едва ли не поголовно, организовав подобия собственных культур; им уподобляются и северные копытные. Газеты иногда сообщают сенсационные новости о перекидывающихся пресмыкающихся и рептилиях: "Крокодил-убийца заговорил!" - но если это звучит полным бредом, то двоесущные дельфины и морские котики фигурировали уже в отчетах Лиги.
Раньше в океане животным мало что угрожало. Со своими врагами они справлялись своими силами, им вполне хватало собственной коммуникационной системы. Нынче этого мало; звери, как правило, не убивают друг друга в человеческом обличье, даже если речь идет о хищнике и жертве - но когда это останавливало людей, которые в силу собственной странной природы легко и с удовольствием убивают себе подобных... Морские млекопитающие, как и лесные, пытаются договориться с людьми, природа их голосами умоляет оставить ей хотя бы океанские глубины - но люди, как обычно, плевать на это хотели.
У животных - инстинкты. А у человека - духовность. Человек - высшее существо, он и гадит-то по чистому недоразумению...
Хольвин краем глаза взглянул на волка, замершего на сиденье рядом, глядящего вперед в собачьем дорожном трансе. В настоящий момент отстрел волков в нашей области запрещен. Волчица из этой стаи вот тоже умоляла браконьеров не убивать ее, просила человеческим голосом, пребывая в Старшей Ипостаси - ее это не спасло. И других, похоже, не спасет.
Эволюция или, как верили наши счастливые предки, божья рука, создает все новые и новые способы докричаться до человеческих душ. А души, не взирая на духовность их обладателей, глухи, и чем дальше заходит прогресс, тем меньше шансов расслышать вопли чужой боли, даже если вопят уже на понятном людям языке. Шкуры. Мясо. Так все это оправдывается, но люди лгут. Мясо и шкуры уже давно добываются индустриальным путем, к тому же в настоящий момент людям и без шкур есть чем прикрыть наготу. Охота не нужна, уже в принципе не нужна... если не учитывать, что людям по какой-то глубинной причине иногда необходимо убивать... А города так наступают на лес, что скоро убивать станет некого: лесные жители вымрут сами, от тесноты и грязи. В отличие от людей, большинство животных не может жить в тесноте и грязи. И можно головой об стену биться, вопя: "Остановитесь! Остановитесь!" - никого это не остановит. Пока гром не грянет - а грянет, дайте срок.
Вот тогда можно будет начать молиться. Господь долго ждет, но больно бьет. И мы свое получим - за то, что забавлялись чужой болью, за то, что гадили, где ни попадя, за рысенка с отрезанными пальцами, за убитую волчицу, за тысячи гектаров вырубленного леса, за грязный воздух, за радиоактивные отходы в океане... Ох, я и порадуюсь, когда оно грянет! Даже если буду подыхать вместе со всеми - порадуюсь, за мир порадуюсь. Это ведь будет означать, что есть в мире подлунном справедливость...
А вдоль дороги текли и текли однообразные поля, обсаженные по обочине тополями. Понемногу появился подлесок, болезненного вида березки в осенней ржавчине и черные ели. Волк насторожился:
– Лес, да? А почему пахнет так странно?
– Грязный лес, - ответил Хольвин односложно и хмуро, все еще во власти собственных мрачных мыслей.
– Там, дальше - садоводства, с другой стороны дороги - птицефабрика... Свалки, конечно. Грязный лес, в общем.
Волк притих, глядя вперед. Шоссе пересекло грунтовую дорогу с указателем "Садоводство "Веселый уголок""; у самой обочины стоял громадный контейнер для мусора, полный доверху, мусор валялся вокруг, отчетливо несло помойкой.
– В таких штуках съестное бывает, - сказал волк и вздохнул.
– Зимой, если совсем прижмет, можно в таком поискать. Иногда что-нибудь находится...
Хольвин содрогнулся от стыда.
– В Уютном чище, да?
– спросил он через силу.
– Да где как, - сказал волк.
– Около санатория тоже так. А дальше к озеру чище. Я ж говорю, люди туда редко ходят. А зайцы, они и в парк лезут, бывает. Кормятся.
Машина пролетела полосу пасмура и мелкого дождя, пятнавшего ветровое стекло. Выглянуло солнце, зазолотив желтеющие листья. День сразу повеселел; для октября стало неожиданно тепло, просыхающие капли на придорожной траве вспыхивали яркими и острыми огоньками. Хольвин увеличил скорость; наконец, озеро серой полосой замаячило между деревьями. Волк опустил стекло и принюхивался.
Хольвин остановил машину у обочины шоссе. По сторонам полосы асфальта лес стоял стеной; тут проезжающие обычно давили газ, а не тормоз - настоящий лес опасен для людей случайных. Именно о таких местах все знали, что дачника, отправившегося за грибами, или парочку туристов - любителей приключений тут могут не найти никогда.
Даже трупов не найти.
Этот лес в ста пятидесяти километрах от города, эти заросли и болота, еще населенные живым, неубитым и невыродившимся лесным народом - был истинным пугалом для горожан.
Волк легко перемахнул через придорожную канаву, в которой стояла тинистая вода, и, не перекинувшись, опустился на четвереньки, обнюхивая глянцевый брусничник и белесый пружинистый мох, засыпанный мелкими медными листьями березы. Хольвин захлопнул дверцу внедорожника, следом за волком прыгнул через канаву и тоже принюхался.
Для человека лес благоухал. Пахло корицей опалой листвы, сырым духом мха, грибами и брусникой, тиной и деревом... На границе с человеческой дорогой лес затаился, никакие сущности, ни дневные, ни сумеречные не являли себя, отступили, только в ветвях перекликались птицы. Волк зарылся пальцами в мох, потом лег на него щекой - из-под лесной подстилки просачивалась вода, намокли его густые волосы оттенка алюминия и серая мохнатая трансформированная шкура, но его это, похоже, не смущало и не заботило.