Зелёная земля
Шрифт:
очками, честно говоря, посаженными на нос зря:
бесплотны, стало быть, виденья – летучи, стало быть, идеи…
что без очков, что сквозь очки мы выглядим как дурачки!
…мы дети, дорогая дрёма, и наша жизнь необозрима,
и наше завтра далеко, и наша пища – молоко,
мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,
у нас уже глаза косят, а завтра нам с утра в детсад -
на сонных санках, по сугробам – к товарищам, чужим и грубым,
тая от их большой семьи свой клад – «А ну-ка отними!»…
Мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,
и тратить ленинский прищур на нас немножко чересчур.
Но ходит дрёма возле дома… и вот ведь не проходит мимо
нас, малолетних – Бог прости, не спящих после девяти:
«Всем спать! Лицом к стене, гадёныш! Чего ты вертишься
и стонешь?
Прожуй печенье! Прожевал – и руки, стало быть, по швам!»
Она уже почти что дома – железная такая дама
в телячьей коже (в январе!) и с пистолетом в кобуре,
она уже к столу уселась, на маму с папой покосилась,
командует: «Открыть буфет! Дать мне варенья и конфет!»,
а те – дрожащими руками – не могут справиться с замками,
и слышен дрёмы лёгкий смех: «Вас завтра расстреляют всех!..
Ну, а пока – в постель». И снова – вокруг ни слова, ни полслова.
Сплошной отбой. Сплошной бай-бай. И шепчет мама:
«Бог с тобой!»
1997
«Ах, где тонко, там и рвётся!» -
утверждает половица,
развеселая девица (лет пятидесяти двух).
Чу, крадётся мистер Хортон -
гость ночной с вином и тортом
и с орудиями пыток: добрый вечер, dear Sir!
…он, как месяц из тумана,
вынул ножик из кармана
(десять пачек цитрамона приготовились к прыжку)
и сказал с улыбкой мирной,
покачавши эфемерной
головой заокеанской: – Буду резать, буду бить!
Я ответил: «Вот как славно!»
(словно так и есть, и словно,
прочих планов не имея, я того и ожидал),
но спросил – ещё до старта:
«Как насчет вина и торта?»
– Ах, поставьте в холодильник, нам покамест не до них!
И, держа свой тонкий ножик
осторожно, как подснежник,
он (художником художник!) глаз прищурил голубой
и заметил: – Дело к ночи -
значит, так или иначе…
И воткнул в меня свой ножик как пришлось: пришлось в висок.
Я воскликнул: «Мистер Хортон!..»
Но, прикидываясь тёртым,
мистер Хортон усмехнулся: – Вы как будто в первый раз!
Между тем при Вашем стаже
Вы могли бы боли те же
принимать, как принимают, скажем, ванну или душ.
И, оставив нож воткнутым,
мистер Хортон как по нотам
стал разыгрывать со мною задушевный разговор.
Мне – из уваженья, в общем,
к обстоятельствам зловещим -
ничего не оставалось, как любезно отвечать.
Приступ первый
– А скажите для начала:
Вас бы очень огорчило,
если б ножик был короче и тупее раза в два?
Впрочем, лучше Вам, пожалуй,
промолчать: вопрос тяжёлый,
а тяжёлые вопросы Вам пока не по плечу.
Так что мы начнём с простого,
как параграф из устава:
сколько будет сорок тысяч разделить на тридцать два?
Но у Вас такая мина,
будто Вы объелись тмина, —
ну нельзя же так, голубчик, из-за всякой ерунды!
Посудите сами: боли -
те, что есть, и те, что были, —
это, так сказать, не боли, а не более чем… так,
чепуха на постном масле -
в смысле терпкости и в смысле
тех, которые Вам дальше предстоят, мой дорогой.
Я сравню их с острой пиццей,
ибо я любитель специй -
всяких перцев, всяких травок, всяких лезвий и бичей,
чтобы жгло, но не сжигало:
наподобие глагола,
только дольше и сильнее-раз примерно в миллион.
Жизнь, бывая слишком пресной,
часто кажется напрасной:
день прошёл, как скорый поезд через пригород ночной, —
не пытай аборигенов,
сколько было в нём вагонов,
ибо спали и, конечно, не успели сосчитать!
Но представьте: тот же скорый
прилетел небесной карой -
снёс вокзал и переехал сто пятнадцать человек: