Зеленая женщина

Маслюков Валентин Сергеевич

На сцене, открытой в безлюдный зал, пыльный запах канифоли. Смолистая канифоль в низком ящике за кулисами, здесь артисты балета натирают подошвы туфель. Отдельная кучка серо-желтого порошка насыпана за пультом помрежа на источенных ногами лиственных половицах. Налет пыли, как древний прах, покрывает все, до чего не добирается мокрая тряпка уборщицы. Пыль впиталась в плюшевую обивку осветительной ложи, и неосторожный хлопок руки поднимает в луче прожектора мерцающую холодным огнем тучу. Пыль в воздухе, она на огромной хрустальной люстре; она на дощатых настилах, что несколькими ярусами идут по стенам вокруг сцены; она оседает на лебедках и еще выше, под куполом, в святая святых театральной механики — на колосниках, на решетчатом полу, сквозь который далеко внизу видна сцена. Всюду пыль, поднявшаяся от пропитанных клеем и краской декораций, самые ветхие из которых хранятся на складах уже пятьдесят лет. На железе, на дереве, на кирпиче и бетоне — пыль тридцати тысяч костюмов, накопленных в закромах театра. Тончайший первозданный прах, от которого, говорят, не свободен и космос…

Сцена в изначальном хаосе. Кулисы сняты, убраны задники. Обнажены неоштукатуренные стены грубой кирпичной кладки. Паутиной рваных сетей прикрыты костлявые механизмы, мостки, осветительные башни с поднятыми стремянками. На полу несколько больших серебристых брусков, по бокам которых пузырятся прозрачные полушария. Вверху подвешены серые конусы. Глубины арьерсцены за исполинской бетонной аркой тонут в туманностях, в центре несколько слипшихся комков первобытной материи.

Среди хаоса, погруженный в себя, бродит бог. Юное лицо его загорело под первыми звездами вселенной и только вчера, по видимости, миллион лет назад, на нежных щеках обозначилась мужская растительность, которая выглядит теперь как бутафорская бородка. Иногда бог сделает в неполную силу тур или пробежит и прыгнет с разножкой, но больше стоит, обратившись к полутемному залу, и слепо шевелит руками — протанцовывает в уме роль.

Это неопытный бог, он будет творить мир второй раз в жизни. До начала творения остался час, и он отравлен страхом.

Бог знает все наперед: перед внутренним взором его картины созидания и распада, картины довольства и отчаяния во всем тобой созданном. Выдающийся интеллект заложен уже в самом существе божественного ремесла. Юный бог однако еще не сознает свое всемогущество. Скорее всего, этого не сознает до конца и самый опытный, десятки раз сотворивший мир бог. Хотя опыт и помогает привыкнуть к чуду, не единожды совершенному, он никогда не дает той полной, хладнокровной уверенности в себе, которая способна превратить чудо в обыденность.

Спокойное божественное всеведение на самом деле знакомо лишь одному помрежу. На сцене уже щебечут прелестные ангелочки в коротких белых хитончиках и белых колготках, а он стоит возле пульта, засунув руки в карманы, и глядит на весь этот трепет с сонливым спокойствием уверенного за свою часть человека.

Проходит полный высокомерия дьявол — по-волчьи серый, с голым черепом и острыми ушами.

Не снимая теплого черного костюма, разогревается Ева.

Адам, красивый атлет с диковатыми глазами навыкат, наставляет патлатого черта, который демонстрирует ему вращение.

— Не торопись поворачиваться, когда ты это делаешь — ноги у тебя сами пойдут… Стоп. Стоп. Стоп. Ясно… Если эта нога здесь остается, маха не получается…

Черт отвечает тихо, словно пытаясь приглушить слишком напористый, покровительственный голос советчика, но от разбора не уклоняется и повторяет туры.

— А! — восклицает Адам. — Ты во время вращения все время меняешь точку. Самое страшное, что может быть. Этот шов со сменой — где? что? куда я попал? — Адам артистично изображает заверченного по потери ориентации недотепу, который не сумел удержать взгляд на опорной точке. — Фигня всё! Без остановки!

Не обращая внимания ни на дьявола, ни на бога, распоряжается художник по свету Нина, моложавая женщина с короткой стрижкой, она кричит, обратившись вверх к осветительной ложе:

— Лариса, возьми поярче, сто процентов.

— У меня все сто, — отвечает голос из темноты за слепящими глаза прожекторами.

— Где сто процентов?! Открой луч!

Чем кончаются эти пререкания, неизвестно, но недолгое время спустя Нина, Нина Ивановна Ковель, ставши спиной к оркестровой яме, где пятнами белеют освещенные листы нот, сокрушенно бормочет сама себе:

— Больше дать нечего! Все! Нема ничого. Все выдали, что могли.

Не сокрушается только помреж — молодой человек сорока лет с непокорным хохолком на макушке. Он, разумеется, осведомлен, что перегорели лампы по семьдесят долларов за штуку, что заменить их нечем, сто тридцать прожекторов из тысячи четырехсот не работают и напрасно начальник осветительного цеха бегал по дружественным театрам, пытаясь перехватить лампу-другую в долг. Он знает, что пожарные грозятся закрыть театр, он чувствует, как играет под ногами неровный настил сцены, пожалуй, он все вообще знает, но за свою часть спокоен и потому невозмутимо посматривает на часы. Правая рука его в кармане, другой он тянется перехватить сынишку — не путайся у людей под ногами!

— До начала спектакля пятнадцать минут. Выход за кулисы из осветительного цеха и бутафорской запрещен, — раздается по внутренней связи ровный, без выражения голос помрежа, в котором разлита непонятно как и в чем выраженная уверенность в благополучном исходе дела.

В зале держится смутный гул ожидания. Помреж за пультом, сынишка вертится у него на коленях, гадая, откуда появится преображенная в гримерной мама. На мутном экране пережившего несколько поколений артистов монитора видна никем не занятая кафедра дирижера в оркестровой яме.

Широкий проход со сцены в правый «карман» — высокое помещение, где складывают громоздкие декорации, — заставлен щербатыми лавками для хора. Одетые в разнобой девчонки встают на лавки, чтобы заглядывать через головы подруг. Тесно. Кулисы отсутствуют, поэтому артисты вынуждены скрываться в темных проходах кармана и в коридоре, который ведет в женские гримерные, — освещен лишь дальний, пустынный его конец, где коридор разветвляется.

Когда тянуть дальше немыслимо — нервы истомлены — и пора медленно погружать во тьму зал, заставляя его притихнуть, за две минуты до последнего срока, который только может выдержать взвинченное ожидание, в коридоре со стороны лифта появляется Колмогоров.

Выход шефа не отмечен в рабочей тетради помрежа красной пометой, хотя там не упущено ничего из того, что необходимо помнить для безостановочного движения дела. Тетрадь содержит множество неровно, разными ручками и карандашами вписанных указаний: «хаос с музыкой», «поднять медленно штанкеты, потом софиты», «на медленную тему опустить супер», «вырубка». И даже нечто совсем удивительное, нечто настораживающее в своей неожиданной игривости: «дышим!». Именно так: «дышим!» с восклицательным знаком. Немного погодя, через несколько строчек то же, по-видимому, уже не случайное, «дышим» — и ни малейших дополнений, объясняющих вторжение медицины в имеющие здоровый, рабочий характер записи. Но так или иначе у помрежа по актам и положениям расписано все. Чего единственно нет, так это пометы: «входит шеф». Возможно, это не так уж и надо, ведь самое главное и значительное чаще всего безмолвно подразумевается.