Зеленое солнце
Шрифт:
— Он мужикам всем нашим передал, чтоб никто и на пушечный выстрел не подходил. Иначе морду начистит, — закончил мысль Голованов.
Милана от удивления распахнула рот, да так и застыла, пытаясь осознать услышанное, потом шумно выдохнула и, зло усмехаясь, выпалила:
— И все послушались? Вы что тут? И правда дикие? Да кто он такой?! Мало ли что он говорит! Вот у тебя… что, своей головы нет? — с каждым словом в ней словно сжималась скрытая пружина.
— Голова — есть, потому и лишиться ее — не хочется, — проворчал Игорь.
— Ты же боксер! Боишься?
— Назара? Плевать ему, что я боксер.
Милана
— Не смотри на меня так! — буркнул Игорь. — Он знаешь, какой кабан. И уж точно дикий, когда дерется. Если сказал, что на тебя смотреть запрещено, то лучше и правда не смотреть. Нас таких тут знаешь сколько? Да все!
То, что Назар любитель махать кулаками, ей стало понятно сразу, когда она заметила его разбитые руки. Это ж надо было так вляпаться! Кто бы рассказал, что так бывает — она бы ни за что не поверила.
— И давно?
— Ну вот… с воскресенья, получается.
— Ого! Да за это время в вашем селе даже ленивый бы уже знал об этом!
— Так все и знают, — рассмеялся Голованов, — только бабам не говорят, вот тебе и не донесли. Стыдно же признаться, что все зассали! Так что ты это… давай лучше… отодвигайся от меня, а то твой Шамрай мне реально что-нибудь открутит, глянь на него!
— Он не мой, — фыркнула Милана и посмотрела на Назара.
— А он, походу, так не думает, — хохотнул боксер, в то время как Кречет таки соскочил с высокого барного стула и двинулся в их сторону, нахмурившись и всем видом распугивая народ, так что от него шарахались. — Вот черт! — пробормотал Игорь и вскочил с места. — Короче, разбирайтесь тут сами кто чей!
И с этими словами испарился. Как корова языком слизнула. В то время, как Шамрай приближался к Милане, буравя ее взглядом. А когда оказался рядом, просто навис над ней, сунув руки в карманы джинсов. И не отрывался от нее… или ее декольте?
От этого его взгляда пружина внутри нее разжалась, и Милана выкрикнула ему прямо в лицо:
— Ты совсем охренел? Тебе Стах велел или сам инициативу решил проявить, чтобы ему угодить? Не много на себе берешь, а?
После чего имела удовольствие наблюдать, как его рожа вытягивается от удивления, и он на некоторое время зависает.
— Я хотел пригласить тебя, — наконец услышала она его немного смущенный голос. — Ну… когда медляк будет.
— Думаешь, если всех отвадил, то я сразу с тобой побегу танцевать?
— Я… не знаю. Ты мне скажи.
— Не побегу. Потому что не хочу и потому что ты не имеешь права вмешиваться в мою жизнь.
Назар помолчал. Глядел на нее и никак наглядеться не мог. Она была красивая. Просто невозможно красивая. За грудиной спирало все от того, что она настолько красивая. И смотреть нельзя, и не смотреть — как? Ведь не будет ничего, не получится, не бывает. Ей не интересно, а он не понимает, как подступиться. Да и не подпускает. Не подпустит.
Губы ее были плотно сомкнуты от злости, а он неосознанно копировал эту же сомкнутость. Замкнутость. И даже алкоголь ни черта не помогал. После их стычки накануне, когда она бесхитростно заявила, что когда чего-то хочешь — надо говорить прямо, Назар не находил себе места. Именно поэтому — отчаянно хотелось сказать. А как скажешь такое?
??????????????????????????Но сегодня вдруг это показалось возможным. Хотя бы озвучить. Наверное, примерно после четвертой рюмки вискаря, когда наблюдал за тем, как она общается с боксером-недоделком. Почему, черт возьми, с Головановым она разговаривает, а на него только шипит дикой кошкой? Чем он хуже? Его, Остапа, Понамаря. Остальных местных мажоров. Ему стоило только шикнуть на них — все разбежались. Уже полгорода знает, что Назар Шамрай к этой девушке неровно дышит, а сам Назар Шамрай еще и не говорил с ней толком ни разу. Перегавкивался, огрызался, отмалчивался. Но не говорил.
А теперь скажет. Говорит. Уже почти сказал.
— Я не вмешиваюсь, я хотел, чтобы возле тебя кто попало не шлялся.
— Это мое дело, понял? — ее раздраженность становилась почти ощутимой, уплотняя воздух вокруг нее. Не пробиться. И словно уткнувшись в эту непробиваемую толщу, Назар долбанулся о нее еще раз. Прямо лбом. Со всей дури.
— Не только твое, потому что ты мне нравишься!
— Даже если и так, это не дает тебе никаких прав.
— Я сказал, что ты мне нравишься!
— А ты мне не нравишься, — пожала плечами Милана и небрежно бросила: — И знаешь, я тоже очень хочу, чтобы вокруг меня не шлялся кто попало. Вроде тебя!
Его лицо окаменело ровно в том выражении, в каком и было за мгновение до ее слов. Лишь глаза неожиданно сделались тоже каменными, хотя только что горели, безотрывно глядя на нее. Больше не горели. Погасли. И лишь потом мускулы пришли в движение — заиграв желваками от сжавшихся челюстей и между бровей вдруг обозначилась резкая черная вертикальная линия.
— Понял, больше не буду… шляться — выдохнул Назар и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, сломя голову помчался подальше. Подальше от нее. Чувствуя такой стыд за то, что позволил себя унизить, что казалось, стопы, касаясь земли, горят.
Идиот.
Сам полез. Сам сказал. Сам позволил. Все сам.
Тогда как с самого начала было видно, что не получится ничего. Они по природе своей не взаимодействуют, как безводная серная кислота пассивирует железо. Так с чего вдруг он рот раскрыл, признался в том, в чем в жизни никому не признавался, дал повод опустить себя ниже некуда?
Потому что она — первая, кто по-настоящему сильно.
Потому что «ниже некуда» — ему самое место.
Эту последнюю мысль Назар осознавал уже за следующим стаканом виски, не очень понимая, какой тот по счету. Сидел возле бара, в самом углу, прятался и бухал, лишь иногда взглядывая на танцпол, на котором колбасились Милана с подружками. И тут же отворачивался, будто бы боялся, что она посмотрит на него и увидит. Как дети, которые, закрывая глаза, думают, что они спрятались.
Ниже некуда — самое место. С ее точки зрения. И, наверное, с точки зрения Стаха тоже. Он был предан ему беззаветно, полностью, любил, как мог бы любить собственного отца. Но Стах держал его на расстоянии ровно том же, разве что не озвучивал никогда. Сына он похоронил, а Назар — зная, что никогда не заменит, пытался лишь хоть немного приблизиться, получить хоть движение навстречу. Но Стах всегда был слишком высоко, а он — где-то внизу. И мама… мама тоже… после той истории с арестом так и не оправилась до конца, ей тоже было стыдно за него, за то, какой он.