Зеленые горы и белые облака
Шрифт:
Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: "Старая якутка в чуме".
Главное, они мне сами сказали:
– Представьте себе, что вы ... знатная оленеводка!
Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не
Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.
– А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!..
– зазвучала во мне какая-то незнакомая песня.
Я-а-а на-на Ой-ёй-ёой Ма-а-а Ма-ма-а Ньо-ой!..
– беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь.
– М-м-ма-я-а-о-о, - заклокотало в горле.
– Спасибо!
Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.
Меня попросили выйти.
Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются "героини", а я безнадежно "характерный" типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.
– Но это будет полностью безрассудный шаг, - убежденно проговорил
Миша.
– Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.
Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.
Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга - поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта "беломорину", днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в винный, кричал вслед хорошо поставленным голосом:
– Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.
Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина.
В деревне хочется столицы,
В столице хочется глуши.
И всюду человечьи лица
Нечеловеческой души...
читал Марков с благородной сдержанностью, прикрыв глаза, выразительно жестикулируя.
– ...Так как же не расхохотаться, - вдруг восклицал он громогласно, не разрыдаться и не жить, когда возможно расставаться, когда возможно разлюбить!..
Однажды он заявил:
– Маринохвостка! Ты взрослая девушка, хватит тебе болтаться без цели и смысла. Пора чем-нибудь заняться.
Я говорю:
– Да можно чем-нибудь. А чем?
– Надо тебя устроить в зоопарк. Ты так любишь животных. А впрочем, весело сказал Марков, - лучше в Уголок Дурова. Магуа вернется (это он моего папу так звал, Магуа в честь знаменитого африканского вождя), а ты уже не тунеядец, а рабочий человек.
А что? Это мысль. Я вполне могла бы посвятить себя деревьям, травам, птицам, зверям, рекам и камням, ну, может, еще звездам. Мне это всегда казалось чем-то настоящим, реальным - по сравнению со всем остальным. Не зря кто-то сказал: Бог создал животных, чтобы отогревать наши холодные сердца.
Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим - старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:
– Позовите мне Анну Владимировну Дурову!
Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.
Что удивительно, она явилась к нему - высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:
– Журналист Марков.
О, это было волнующее зрелище. Оба они - бог знает в чем одеты, люди немолодые, всего в жизни навидавшиеся, и оба мгновенно почуяли друг в друге голубую кровь.
– Что вам угодно?
– ласковым баритоном спросила Дурова.
– Хочу порекомендовать вам, - возвестил Марков, - дочь моего друга...
– Что ж, - ответила августейшая Дурова.
– Мне нужны люди чистить клетки. Бери лопату, - повелела она мне, - бери метлу, бери корзину - иди, подметай ряд копытных.
И я с головой погрузилась в работу. Кучу за кучей я выметала - из-под ослов, козлов, оленей, шотландских пони, пары свиней, верблюда Вани и перуанской ламы Глаши. Ваня оказался чудовищно неблагодарной скотиной, стоило приблизиться к его вольеру, он набирал полный рот слюны и плевал мне в лицо. Глаша тоже плевала на меня. Хотя я их кормила и поила, а под ноги им сыпала ведра свежих опилок.
В графе "профессия или занимаемая должность" у меня навсегда теперь значится служитель по уходу за животными.
– Спасибо, не написали прямо: говночист!, - воскликнул папа, когда я с гордостью показала ему свою трудовую книжку.
Да, мы служили говночистами, но мы были молоды, нам казалось море по колено. Все разговоры у нас так или иначе касались этой темы, все шутки, ассоциации, прозвища.
– Где взять метлу?
– Во-он, видишь дверь светло-говенного цвета?..
Одного служителя - он чистил клетки у барсуков и енотов - смолоду звали Слабый Сфинктер. Потом он заматерел, окреп, его стали звать просто Сфинктер. Говорят, что недавно, провожая на пенсию, коллеги уважительно его величали Крепкий Сфинктер.