Зеленые млыны
Шрифт:
— У вас хоть есть чем обороняться? Если вас застукают?..
— Что ты имеешь в виду?
— Как что? Оружие?
— Нет у меня ничего.
— Совсем ничего? — Совсем…
— Возьмите вот это. Как же так, безо всего?
— А что это?
— Обыкновенный наш ТТ. На восемь пуль. Мальва взяла, подержала и вернула смущенно.
— Я не умею стрелять…
— Разве председателям сельсоветов не выдавали револьверы?
— Может, мужчинам и выдавали. А я женщина. Где бы я его носила? За пазухой? — Мальва рассмеялась. — Нет, правда, где? Да и зачем?
— Как же вы собираетесь воевать?
— Как?.. Думаешь, я знаю? Знай я, с чего начинать, разве я сидела бы у Рузи? Может, потом что-нибудь прояснится. Мне Валигуров сказал, что на первых порах надо сидеть и не рыпаться. А потом меня найдут товарищи из
— Отчего ж несподручно?
— Оттого, что тебе придется приходить сюда из Зеленых Млынов, отчитываться, что там и как. Там железная дорога. Поезда ходят на фронт. Марать руки об одного фашиста, пусть даже и палача, — нет смысла, только наших поубивают. А поезд с рельс — это дело. С орудиями или с танками немецкими. Авария! Кого тут стрелять за аварию? Жертвы есть, а виновных нет… Вот и присмотрись там к железной дороге, что везут, кого везут, какая охрана. И ходят ли поезда по ночам? Наверно, ходят… Словом, я посылаю тебя в Зеленые Млыны на разведку. Официально посылаю… Когда ждать тебя обратно?
— Дня через два три?
— Что? Через месяц. И не раньше. Пристройся, поживи, осмотрись. Может, даже наймись рабочим на железную дорогу. А что? Неплохо бы обходчиком или еще кем.
— Попытаюсь…
— Там был хороший человек главный кондуктор Микола Рак. Если он там, то устроиться тебе будет нен трудно.
— Это какой же Рак?
— Муж Пани Властовенко, пятисотницы нашей. Ты должен ее знать. Лель Лелькович обожал ее.
— Она не уехала?
— Нет, она там. Знаменитость. Слава Зеленых Млы нов. Заходи к ней смело — наш человек. Но обо мне — ни слова. Лемкам не надо знать, что я здесь, у них со мной свои счеты. А то я сама пошла бы к ним…
Вот и ветряки. Дальше Мальва не пойдет. Мы уже попрощались, как вдруг из за Абиссинских бугров вырвался свет фар. Лучи черкнули по искалеченным крыльям ветряков, двинулись в нашу сторону. Мы едва успели забежать в ближайший ветряк, залезли на чердак, притаились.
— Что это там светится? — Мальва показала на балку под потолком.
— Сова…
Грузовик приближался к ветрякам, фары осветили сову на бревне, та перепугалась, захлопала крыльями, а за ней другая, третья. Машина открытая, немцев, судя по голосам, должно быть, полный кузов. Только б не остановились. Останавливаются, черти, выпрыгивают, идут до ветру… Один говорит, что эти ветряки напоминают ему Вестфалию, только там мельницы колоссальные и внизу живут мельники. Стали было светить на развалины фонариками, но тут старший засигналил, они разом прекратили осмотр, полезли в кузов и уехали. В направлении Прицкого…
Я спрятал пистолет, а Мальва облегченно вздохну ла. Мы спустились вниз и долго еще стояли, чтобы убедиться, что они не повернули на Вавилон. Немцы, не зная дорог, да еще ночью, могли и заблудиться. Мальва сказала, что я хорошо держался, а она и сейчас еще вся дрожит. «Постоим, мне надо успокоиться. — А потом говорит: — Иди… А я еще зайду к маме, проведаю сына…» Возможно, она делает это каждую ночь, когда мальчуган уже спит. А потом видит его из Рузиного окна — через пруд. Подумал я об этом — и хоть возвра щайся с дороги. Мальве ни в коем случае нельзя навещать сына. Но Мать и в подполье остается матерью.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
Сегодня воскресенье, и в Зеленых Млынах, кабы не война, был бы веселый пивной день. Лемки развлекались бы вовсю, в клуб вкатили бы несколько бочек тывровского пива, сваренного из здешнего ячменя, а музыканты до поздней ночи перемежали бы падеспань с краковяком, а под конец грянули дружную и быструю «Коробочку», от которой тепло на душе всю следующую неделю. Теперь в клубе стоят немцы, уже второй месяц, стоят там, хотя прибыли вроде бы на несколько дней охранять железную дорогу, по которой должен был проехать к войскам чуть ли не сам узурпатор. Высокие окна до половины заложены мешками с песком, а в двух чердачных окошках под красной черепичной крышей установлены пулеметы, нацеленные на кладбище, что расположилось напротив клуба. Там камни, белая часовенка и заросли,
Злой Иоахим оказался скрипачом, возил с собой старинную скрипку, как то услыхал исполнение Сильвестра (тот, лишенный возможности играть в клубе, каждый вечер музицировал для лемков возле своей хаты) и приказал привести скрипача под конвоем к нему. Теперь Сильвестр ходил в клуб, как на работу, они сыгрались, но лемки, заслышав долетавшие из клуба божественные звуки, впадали в еще большую печаль, полагая, что Сильвестр переметнулся к немцам. Когда он, обессиленный и разбитый, возвращался из клуба, они обзывали его «кривым чертом», а самые ожесточенные спускали на него собак. Сильвестр все порывался удрать из Зеленых Млынов, да и удрал бы уже, не будь на его шее сестры, такой же калеки, как и он. Злой Иоахим не поглядит на то, что она сестра гениального музыканта. И потому в условленное время Сильвестр снова и снова ковылял в клуб, проклиная и скрипку и свою горькую долю. Он пересчитал немцев, выведал все об их вооружении, иногда перехватывал даже пароль, который они время от времени меняли, хотя и не собирался нападать на них — просто так, на всякий случай, только потому, что идет война. Из за своей хромоты Сильвестр никогда не служил в армии, а бунчук военного оркестра видел только однажды, на маневрах года, когда через Зеленые Млыны возвращался из Вавилона корпус Криворучка. Этот бунчук с двумя конскими хвостами капельмейстер держал высоко над собой, а сам красовался впереди бригады на белом коне, и это тоже производило впечатление.
Так вот — немцев было ровно сто, они охраняли железную дорогу, еженощно отправляли на линию несколько нарядов, каждый из которых брал с собой заложников из местных жителей. Сперва брали мужчин, потом староста стал выделять в заложники и женщин. Они (заложники и заложницы) должны были идти впереди наряда, в нескольких метрах от немцев, и первыми подвергаться опасности. Ходила в заложницах и Паня Властовенко, до тех пор, пока капитан не узнал в ней «свою» Кетхен и не спросил, подведя ее к сцене и приказав опустить занавес: «Вы?». «Я», — ответила Паня. «Карашо!» Капитан отослал Паню домой, а на следующий вечер пришел к ней со скрипкой и в сопровождении молоденького солдата, несшего в папке ноты. «Я хотел для вас поиграль», — сказал Иоахим, осмотрев новую, даже не беленую еще хату.
В эту хату Паня перебралась накануне войны с хутора. Муж Пани Микола Рак дослужился на железной дороге до главного кондуктора, в начале войны сопровождал воинские эшелоны и не вернулся за Паней, оставив ее с ребенком (дочурке шестой год) в незаконченной хате. Мать Пани умерла еще на хуторе.
Паня уже собралась спать и теперь стояла возле спящего ребенка с расплетенной косою, такой черной, что, если долго смотреть на нее, глазам становилось больно. На шестке у печи подслеповато мерцала коптилка. Иоахим почувствовал, что Пане вовсе не до музыки, да и девочку можно разбудить, но он был из тех, кто, переступив порог чужого дома, сразу же претендует на роль хозяина. Пока молоденький солдат с автоматом стоял в дверях, не сводя глаз, с красавицы, капитан открыл футляр, вынул скрипку, смычок, уселся на дубовую скамеечку и, приладив скрипку под подбородком, повел смычком. Скрипка всхлипнула и затихла. «Я сыграль для вас, о тирольски женщина». Паня молчала, гладя дочурку. «Без нот сыграль…» Он начал играть, играл и в самом деле трогательно, однако девочка проснулась. Паня взяла ее на руки, прижала к себе и слушала. Должна была слушать.