Зеленые млыны
Шрифт:
Как раз в это время у хаты остановился мотоцикл (возле клуба стояло пять мотоциклов с колясками и две крытые машины), и через минуту в хату вбежал какой то нижний чин, в каске, с автоматом на шее, и крикнул:
— Десант! — Злой Иоахим никак не мог уложить скрипку в футляр, в спешке сунул ее не тем боком и, забыв о «тирольской женщине», выбежал из хаты.
Через полчаса на хуторах завязался бой, который длился почти всю ночь. Паня не спала, прислушивалась к бою, а он все удалялся и около полуночи переместился к ее старой усадьбе. Теперь там только сад, кусты, заросший двор и… десант.
Паня подумала о муже. И верилось, и не верилось, что Микола может оказаться здесь,
А на рассвете, когда бой утих, за нею приехали на мотоцикле. Тот самый чин (как потом узнала Паня — фельдфебель), который накануне примчался за капитаном. Фельдфебель ничего, живой, только словно в аду побывал. Паню посадили в коляску, повезли на хутор. Оба немца молчали, и Паня молчала, всю дорогу непроизвольно заплетая косу, которую распушал встречный ветерок. Когда проезжали запруду, начался восход, и Паня увидела на воде тень человека. Это монах со своим козырьком отбрасывал тень — точно как человеческая. Когда то, еще девушкой, Паня любила залезать на монаха и прыгать в пруд с козырька. Теперь пруд обмелел, немцы спустили воду (каждую субботу ловят рыбу
ш
сетями), и монах словно бы подрос и внутри у него не бурлит, будто он умер.
Паню привезли в ее старый двор на хуторе. Там дымил костер, вокруг него толпились солдаты, все в касках, с автоматами, они завтракали, пили из фляг, делили «Северную Пальмиру» (эти папиросы Микола иногда привозил из своих поездок), консервы и еще какие то трофеи. Офицеры в черных плащах стояли в стороне от этого торга, возле черных машин, и, похоже, ждали Паню. С ними был австриец Шварц на деревяшке. Его похоронное бюро до войны похоронило Панину мать. Шварц был потом на поминках здесь, на этом хуторе, хорошо знал Паню, но сейчас делал вид, что не узнает ее. Она догадалась, что Шварца привезли из Глинска и он здесь за переводчика. Были тут и Хома Чорновух и Аристид Киндзя, мельник. Они стояли у подводы, на которой всю ночь ездили за подушками. Фельдфебель повел Паню в глубь сада. Офицеры двинулись за ней.
Десантники лежали под белой черешней. Листья с нее уже облетели, и Паня легко нашла на ней свою любимую ветку, на солнечной стороне, там черешни поспевали раньше. Убитых уложили в ряд, лицами вверх. Со всех были сняты ремни и сапоги, у некоторых развязались тесемки исподних. Ребята все молодые, кудрявые, теперь их волосы, по большей части светлые, словно бы вросли в пожелтевшую траву или, вернее, срослись с нею, и только у одного рыжие вихры (как у нашего агронома Журбы, отметила Паня) вились как то сиротливо. Уж не командир ли ихний, подумалось ей, щеки обросли, может, уже
В сторонке, сложенные в кучу, лежали их парашюты из голубого шелка, с белыми стропами. Пане показалось, что парашютов больше, чем убитых. Она только сейчас пересчитала трупы: их было девять, да, точно, девять, а парашюты ей не удалось пересчитать, там все слишком перепуталось. И все же ее женское чутье подсказывало ей, что где то здесь должен быть и десятый — уж не Микола ли? Но где же? Паня невольно окинула взглядом сад, по осеннему задумчивый, затаенный, посмотрела на пруд, поблескивающий утренними красками, на камыши, в которых проснулся ветерок. «Не в камышах ли? — подумала Паня. — Тихо сидит себе под водой, дышит в зарослях, а может, утонул и через несколько дней всплывет меж лилий». Она все эти дни будет ходить на пруд, звать, ждать. А рыжие вихры вдруг вспыхнули под утренними лучами.
Рихтер, еще ночью прибывший сюда из Глинска, внимательно следил за Паней и теперь подал едва заметный знак старосте. Чорновух, маленький, шустрый, бывший Панин сосед по хутору и ее же недавний бригадир, теперь бегал как заведенный (совсем продался им, подумала Паня). Он взял ее за руку, подвел ближе к убитым, зашептал на ухо:
— Наклонись, наклонись, Паня. Не бойся. Они уже убиты. Покажи господину Рихтеру, который из них наш.
Паня выдернула руку, нечего ее поддерживать, она и сама устоит.
— Как это — наш? Они все наши. Все в нашем…
— А ты присмотрись получше. Тут один наш парень. Из Зеленых Млынов. Разве ты виновата, что он… Его заставили. Приказали ему. Покажи, Паня, покажи… — взмолился Чорновух, снова взяв ее руку и сжав ей ладонь — а это мог быть уже и потайной знак для нее. Паня стояла, всматривалась в головы, в лица, если она правильно поняла Хому, то на одного из них она должна указать как на своего Миколу. Но его тут нет; будь он тут, Паня, наверно, не удержалась бы, узнала б его. Ей даже стало неприятно, что его здесь нет, — так высоко она ценила их подвиг и смерть. Один из них, узбек или татарин, совсем юноша — черные усики, видно, только что пробились, — лежал свободно и гордо, как живой, пуля пробила кармашек против сердца, он не мучился, только в глазах застыло удивление, что жизнь может вот так внезапно оборваться.
— Нет, нет, туда не смотри, это не он, это азиат… Глаза осокой прорезаны, как у нашего Домиреля. Ты глянь лучше на вон того, третьего, на третьего. Не наш агроном Журба, а? Федор Авксентьевич Журба… Волосы… Глаза… Все… Посмотри на руки, Паня. Вон на том большом пальце у него был нарыв. Перед самой войной… Помнишь, нарвал у него большой палец? На правой руке… Погляди…
— Был нарыв… Был…
— Вот и я говорю господину оберсту: восемь чужих, а один наш. Федор Авксентьевич. Агроном. Слава богу, родни у него тут никакой, родня у него в Конских Раздорах, это вона где, так что ты только хорошо сделаешь, что признаешь его… Приглядись как следует, к пальцу приглядись. Он, а?
Журба сделал их пятисотницами, ударницами, а сам умел оставаться в тени, незаметным, неустроенным, по своему несчастным, да, пожалуй, по своему и счастливым. Но Паня не выдала бы его и мертвого.
— Нет, это не он, — сказала она.
— Так и я говорю, что не он! — подошел Аристид Киндзя. — На что ж, Хома, возводить на человека поклеп? Похож — да… Но не он, непревзойденно не он.
— Тогда ищите десятого! Парашютов найдено десять, а их тут девять… Вон господин оберет говорит, что без нашего здесь бы не сбросили…