Зеленые тени, Белый Кит
Шрифт:
Было в его словах что-то такое… И все стали толкать друг друга локтями, признавая его правоту.
— Обнаружил ли ты еще какие-нибудь другие сходства? — грозно нахмурившись, спросил Финн.
— Да, обнаружил, — сказал Тималти по-судейски.
Все вздохнули еще более заинтриговано, толпа шагнула ближе, а я тем временем продолжал лихорадочно записывать.
— Порой они не прочь выпить, — сказал Тималти.
— Да, это точно! — закричал Мерфи.
— К тому же, — продолжал нараспев Тималти, — они поздно женятся, если вообще женятся!
Но тут поднялся такой гвалт, что пришлось подождать, пока шум утихнет.
— …и гм… очень мало якшаются с женщинами.
После чего разразился великий шум, выкрики, толкотня, кто-то заказывал выпивку, а кто-то вызвал Тималти выйти поговорить. Но Тималти даже глазом не моргнул, драчуна оттащили, а когда все сделали по глотку, потасовка улеглась так и не начавшись, раздался четкий зычный голос Финна:
— А теперь потрудись объяснить то преступное сравнение, которым ты осквернил чистый воздух этого благопристойного паба.
Тималти не торопясь приложился к кружке, спокойно взглянул на Финна и звучно произнес — трубным гласом, дивно чеканя слова:
— Есть в Ирландии место, где мужчина может возлечь с женщиной?
Он выждал, чтобы сказанное дошло до всех.
— Триста двадцать девять дней в году у нас хлещет дождь. Все остальное время такая сырость, что не найдешь ни пяди, ни пятачка сухой земли, куда можно было б уложить женщину без риска, что она пустит корни и зазеленеет. Согласны?
Молчание было знаком согласия.
— Так что же, бедный, несчастный ирландец должен податься прямиком в Аравию, чтобы предаться греховным наслаждениям и разгулу плоти! Мы спим и видим аравийские сны — теплые ночи, сухую землю, приличный уголок, где можно не только присесть, но и прилечь, и не только прилечь, но и прижаться, вцепиться и сцепиться в безудержном восторге.
— А, черт! — сказал Финн. — Ну-ка повтори.
— Ч-черт! — сказали все, качая головами.
— Это — раз. — Тималти загнул палец на руке. — Места нет. Затем — два — время и обстоятельства. Ну запудрил ты сладкими речами красотке мозги, уговорил ее пойти с тобой в поле — что дальше? На ней сапожки, дождевик, платок на голове, и поверх всего этого зонтик, а ты надрываешься, как боров, застрявший в воротах свинарника, то есть одной рукой ты уже дотянулся до ее груди, а другая занята калошами, и на большее не рассчитывай — глянь, кто это стоит у тебя за спиной, кто дышит мятой тебе в затылок?
— Приходский священник? — предположил Гэррити.
— Приходский священник, — сказали все в отчаянии.
— Вот гвозди номер два и три, забитые в крест, на котором распяты все мужчины Ирландии, — сказал Тималти.
— Дальше, Тималти, продолжай.
— Гости из Сицилии ходят компанией. Мы — тоже. Вот сейчас здесь собралась компания ребят из Финнова паба. Разве нет?
— Все так!
— То у них подавленный, скорбный вид, то они беззаботны как черти и поплевывают или вверх, или вниз, но перед собой — никогда. Вам это напоминает кого-нибудь?
Все
— Если у нас есть выбор, — сказал Тималти, — пойти домой к злюке жене, зловредной теще и сестре — старой деве или посидеть здесь, спеть еще одну песню, пропустить еще один стаканчик и рассказать еще одну байку, что мы все предпочтем?
Тишина.
— Задумайтесь над этим, — сказал Тималти. — И отвечайте честно. Сходства. Соответствия. Получится необъятный список. Надо как следует пораскинуть мозгами, прежде чем мы начнем биться об стенку, призывать Иисуса с Марией и вопить «караул!».
Тишина.
— Я хотел бы… — сказал кто-то странным, любопытствующим голосом после долгого раздумья, — посмотреть на них вблизи.
— Твое желание может исполниться. Тс-с! — сказал я не слишком театральным голосом, учитывая ситуацию.
Все застыли в немой сцене.
И до нас долетел далекий, ломкий, слабый звук. Как однажды чудесным утром просыпаешься, нежишься в постели и особым чутьем догадываешься, что в воздухе кружит первый снег, щекочет на своем пути небеса, и тогда тишина раздвигается и исчезает.
— Боже мой! — сказал наконец Финн. — Сегодня же первый день весны…
И это тоже. Сперва шаги, легкие, как снежинки, падающие на мостовую, затем хор птичьих голосов.
На тротуаре, по всей улице и возле паба зазвучали песни зимы и весны. Двери настежь распахнулись. Ожидание предстоящей встречи прижало всех к спинкам стульев. Они подкрепили нервы. Сжали кулаки. Стиснули зубы в своих встревоженных ртах, а в пабе — словно детвора на рождественском празднике, где раздают подарки, пестрые безделушки, игрушки, — уже появились высокий худой юноша средних лет и невысокие тоненькие молодые люди с глазами стариков. Шелест снегопада утих. Улегся весенний птичий гомон.
Ватага диковинных детей, с необыкновенным вожаком, вдруг почувствовала вокруг себя пустоту, словно окружавшие их люди подались назад, хотя никто из посетителей бара даже не шелохнулся.
Дети знойного острова глазели на приземистых, ростом с ребенка, взрослых обитателей холодной страны, а матерые местные жители придирчиво смотрели на пришлецов.
Тималти и завсегдатаи бара сделали медленный, глубокий вдох. Повсюду разлился удивительный аромат чистоты, исходивший от этих детей. В нем было чересчур много весны. Даже я немного отшатнулся.
Дыхание у Снелла-Оркни и его состарившихся подростков, отроков-мужчин, было прерывистым, как трепыхающееся сердечко пташки, зажатой в кулаке. Чувствовался пыльный, въевшийся, застарелый дух засаленной одежды низкорослых людей. Зимы в нем было через край.
Каждый мог бы высказаться насчет «букета» запахов соседа, но…
И тут с грохотом распахнулись боковые двери и в паб ввалился Гэррити и поднял переполох:
— Черт! Я все видел! Знаете, где они сейчас? И чем занимаются?
Все, кто был в баре, вскинули руки, чтобы он замолчал.