Зеленые тени, Белый Кит
Шрифт:
Аэропорт потонул в тумане, и канарейкам ничего не оставалось, как заточить себя в клетку парома «Дан-Лэри», отходившего вечером в Англию, а я и постояльцы Финнова паба остались на пристани и смотрели, как те отплывают. Вон они все шестеро, на верхней палубе, машут нам ручками, а вот мы — Тималти, Нолан, Гэррити и остальные — машем снизу. А когда паром прогудел и отвалил, Главный Птичник кивнул, всплеснул правой рукой, и все запели: «Я шел по городу Дублину, двенадцать пробили часы, И видел, как дева, дивной красы, расплетает косу при свечах».
— Боже мой, — сказал Тималти, — вы слышите?
— Они
— Не ирландские, а истинные, настоящие сопрано, — сказал Келли. — Черт, что же они раньше не сказали? Если б мы знали, то могли бы их слушать целый час до отхода.
Тималти кивнул и добавил, слушая, как мелодия плывет над волнами:
— Непостижимо. Невероятно. Как мне не хочется, чтобы они уезжали. Подумать только. Сто лет, если не больше, люди твердят, что они все исчезли. А теперь вернулись, пусть даже совсем ненадолго!
— Кто исчез? — спросил Гэррити. — Кто вернулся?
— Ну как же, — сказал Тималти, — эльфы с феями, конечно; они когда-то населяли Ирландию, а теперь их не осталось. Они заглянули к нам сегодня, и у нас изменилась погода. И вот снова покидают нас, а некогда обитали здесь всегда.
— Помолчи! — прикрикнул Килпатрик. — Лучше слушай!
И мы, девять мужчин на краю причала, слушали, а паром уходил все дальше, пели голоса, и стелился туман. Мы решились уйти, только когда паром отошел совсем далеко и голоса растворились во мгле, как благоухание папайи.
Ко времени нашего возвращения в «Четыре провинции» повалил снег, который вскоре превратился в дождь.
Глава 31
Ночь длинных ножей.
Точнее, одного — гильотины.
«Если б я только знал», — как говорили герои приключенческих романов.
Когда все было кончено, мне напомнили об Илие, стоящем на сходнях, или — как я покупаю карманного Мелвилла в книжном магазине на Беверли-Хиллз и слышу, как та странная женщина пророчит беду:
— Не отправляйтесь в это путешествие.
И мой наивный ответ:
— Он никогда не встречал никого подобного мне. Может, в этом разница.
Да. Конечно. Вся разница в том, что понадобилось чуть больше времени, чтобы подготовить кабанью голову для молота, бритву для горла и крюк для подвешивания.
Ленин подобных мне простофиль называл «полезные идиоты».
Взять хотя бы образ Чаплина. Помните? Он переходит улицу, мимо проезжает грузовик с бревнами и роняет сигнальный красный флаг. Чаплин его подбирает и бежит за грузовиком предупредить, что они обронили флаг. Тотчас же из-за угла выбегает толпа большевиков, невидимая Чаплину, а он стоит и размахивает флагом вслед грузовику. Появляются полицейские. Тут же скручивают Чаплина, топчут красный флаг, а его колошматят перед тем, как бросить в каталажку. Толпа, естественно, разбегается. Вот так-то…
Я в Дублине. Размахиваю красным флагом перед Джоном. Или я на площади Согласия, куда съезжаются колымаги из Бастилии, предлагаю помощь ребятам на подмостках гильотины. Только когда я стою наверху, понимаю, куда попал. Паника. Я оказываюсь внизу, в двух экземплярах.
Такова жизнь наивных или тех, кто разыгрывает из себя невинного. Как однажды кто-то сказал мне: «Давай не будем чересчур наивными, ладно?»
Жаль,
Это был один из тех вечеров, когда пророк Илия не помешал мне — как и я не помешал самому себе — слишком много выпить и наговорить Джейку Викерсу, его парижанке и еще трем-четырем гостям из Нью-Йорка и Голливуда.
То был один из тех вечеров, когда казалось: что бы ты ни делал, все безупречно. Один из вечеров, когда все сказанное тобой блестяще, отточенно, предельно остроумно, когда любое вставленное слово взрывает все вокруг, когда окружающие хватаются за бока от хохота, дожидаясь твоего следующего выстрела, и ты не заставляешь себя ждать, пока все не окунутся в теплую ванну веселья и вот-вот грохнутся на пол, корчась от твоей гениальности, накаленного до предела несусветного юмора.
Я сидел и слушал, как мой язык болтает, прицеливается и стреляет, и был ужасно доволен своим комическим даром. Все смотрели на меня и на мой язык, подмоченный алкоголем. Даже на Джона действовали мои дикие вылазки в область дружеского издевательства и осмеяния. У меня были припасены перлы для каждого сотрапезника, и, подобно специалистам по почерку, иногда встречающимися в жизни, которые по нашей линии волос, бровям, подергиванию ушей, выпуклости ноздрей и кривизне зубов узнают больше, чем написано в наших горациевых звездах или на грифельной доске. Если мы не выдаем себя своим почерком, одеждой или запахом алкоголя, наше дыхание выдает нас, или малейший кивок, или покачивание головы, когда специалист по почерку вынюхивает, чем мы полоскали рот или выйдет ли из нас гений. Итак, выстроив своих друзей у стенки, я расстреливал остротами их привычки, позерство, претензии, возлюбленных, творческие достижения, недостаток вкуса, непунктуальность, ненаблюдательность. Я надеялся, что все делается мягко и в дальнейшем обойдется без шрамов и ссадин. Так что я сверлил дыры в масках и личинах, насыпал туда серу и поджигал. После взрыва оставались чумазые физиономии, но обходилось без оторванных пальцев. В какой-то момент Джейк возопил:
— Остановите его, кто-нибудь!
Ибо следующей жертвой я наметил самого Джона.
Я повременил, чтобы собраться с духом. Все приглушили свой взрывной смех и уставились горящими глазами на меня, требуя продолжения. Настал черед Джона. Гвозди его!
И вот я наедине с моим героем, моей любовью, моим замечательным, добрым, отменным, утонченным другом, и вот я неожиданно хватаю его за руки.
— Джон, ты знал, что я тоже один из величайших в мире гипнотизеров?
— Неужели, малыш? — засмеялся Джон.
— Э-э! — закричали все.
— Да, — сказал я. — Гипнотизер. Величайший в мире. Кто-нибудь, наполните мой стакан.
Джейк Викерс налил мне джину.
— Пей до дна! — завопили все.
— Пью, — сказал я.
«Нет», — прошептал кто-то внутри меня.
Я сжал кисти рук Джона.
— Я собираюсь загипнотизировать тебя. Не бойся!
— Тебе не напугать меня, малыш, — сказал Джон.
— Я собираюсь помочь тебе решить одну проблему.
— Какую же это, малыш?
— Твоя проблема… — Я внимательно посмотрел на его лицо и напряг мозги. — А, вот в чем твоя проблема.