Зеленый Дом
Шрифт:
– Все из-за проспекта, – сказал Обезьяна. – Это был настоящий удар по мангачам. Когда его прокладывали, арфист говорил, что нас подсекли под корень – кончилась независимость, все будут совать сюда свой нос.
– Теперь нет белого, который не завертывал бы в наши чичерии, – сказал Хосе. – Ты видишь, брат, как выросла Пьюра? Повсюду новые здания. Хотя после Лимы тебе это, наверное, не бросается в глаза.
– Вот что я вам скажу, ребята. Я кончил шататься по свету, – сказал Литума. – Я много думал все это время и понял: не повезло мне потому, что я не остался в своем краю, как вы. Хоть это по крайней мере я понял и хочу умереть здесь.
– Может
Хосефино остановился и достал сигарету. Хосе и Обезьяна заслонили его от ветра, он закурил, и они не спеша пошли дальше.
– А если он не уедет? – сказал Обезьяна. – В Пьюре им двоим будет тесно, Хосефино.
– Вряд ли Литума уедет, потому что он возвратился пьюранцем до мозга костей, – сказал Хосе. – Не то что в тот раз, когда вернулся с гор, тогда ему все здесь было постыло. В Лиме у него пробудилась любовь к родной земле.
– Не надо мне никакой китайской кухни, – сказал Литума. – Я стосковался по пыоранским блюдам. Хочу хорошего секо из чабело, пикео и море кларито [17] .
– Тогда пойдем к Анхелике Мерседес, – сказал Обезьяна. – Она по-прежнему царица стряпух. Ты еще се не забыл?
– Лучше в Катакаос, – сказал Хосе. – В «Пропавшую повозку». Нигде нет такого кларито, как там.
– До чего вы обрадовались, что приехал Литума, – сказал Хосефино. – Оба прямо сияют.
17
Секо – блюдо из кусочков мяса или рыбы, вымоченных в уксусе, с приправой из индейского перца, лимона и кориандра и гарниром в виде риса, батата или маниоки; чабело – морская рыба; пикео – разнообразные национальные блюда, которые подаются одновременно, с тем чтобы сотрапезники сами накладывали себе на тарелку понемногу каждого из них или выбирали то, которое они предпочитают; кларито (уменьшительное от кларо) – спиртной напиток, подобный чиче, который изготовляется в северных, преимущественно прибрежных районах Перу.
– В конце концов, непобедимый, он наш двоюродный брат, – сказал Обезьяна. – Всегда приятно снова увидеть родного человека.
– Надо повести его куда-нибудь, – сказал Хосефино. – Подпоить немножко, а уж потом говорить.
– Подожди, Хосефино, – сказал Обезьяна. – Мы тебе еще не все рассказали.
– Завтра пойдем к донье Анхелике, – сказал Литума. – Или в Катакаос, если хотите. Но сегодня вы должны меня ублажить, я знаю, где отпраздновать мое возвращенье.
– Куда же, черт побери, он хочет пойти? – сказал Хосефино. – В «Королеву»? В «Три звезды»?
– К Чунге-Чунгите, – сказал Литума.
– Куда там, – сказал Обезьяна. – Ни больше ни меньше как в Зеленый Дом. Вот так-то, непобедимый.
II
– Ты сам дьявол во плоти, – сказала мать Анхелика и наклонилась над темной фигурой Бонифации, припавшей к земле, как затравленный зверь. – Злодейка, неблагодарная.
– Нет ничего хуже неблагодарности, Бонифация, – медленно проговорила начальница. – Даже животные благодарны тем, кто им делает добро. Посмотри на обезьянок, когда им кидают бананы.
Лица, руки, покрывала монахинь, казалось, фосфоресцировали в полутьме кладовой.
– Когда-нибудь ты поймешь, что ты наделала, и раскаешься, – сказала
Воспитанницы спят в мрачном помещении с голыми стенами, длинном и узком, как туннель. Все три окна выходят на Ньеву, а единственная дверь – в широкий внутренний двор миссии. К стенам прислонены брезентовые койки, которые воспитанницы раскладывают на ночь и складывают, когда встают. Бонифация спит на деревянной кровати по другую сторону двери, в каморке, которая как бы вклинивается между спальней воспитанниц и внутренним двором. Над кроватью распятие, а возле нее сундук Кельи монахинь находятся на другом конце двора, в главном здании – белом строении с двускатной крышей, множеством симметрично расположенных окон и крыльцом с деревянной балюстрадой. Рядом с главным зданием – столовая и классная, где воспитанниц учат говорить по-испански, читать по складам, считать, шить и вышивать. Уроки закона Божьего и морали проходят в часовне. В углу двора – нечто вроде сарая, примыкающего к саду миссии; высокая труба краснеет среди ветвей, выглядывающих из-за стены Это кухня.
– Ты была еще вот такая, – показала начальница, – а уже можно было догадаться, что из тебя вый дет. Ты знаешь, о чем я говорю, не так ли?
Бонифация повернулась на бок, подняла голову и посмотрела на начальницу, державшую руку на полметра от пола. Из сада доносился гомон попугаев. За окном темнело, и уже были едва различимы переплетающиеся ветви деревьев. Бонифация приподнялась, опершись на локти: нет, она не знала.
– И обо всем, что мы для тебя сделали, ты тоже не знаешь, да? – взорвалась мать Анхелика, ходившая взад и вперед со сжатыми кулаками. – Ты не знаешь, какой ты была, когда мы тебя подобрали?
– Как же я могу знать, – прошептала Бонифация. – Ведь я была еще совсем маленькая, мамуля, я ничего не помню.
– Обратите внимание, мать, каким она голоском говорит, можно подумать, тихонькая, послушная, – взвизгнула мать Анхелика. – Думаешь, тебе удастся меня провести? Будто я тебя не знаю! И сколько раз тебе говорить, чтоб ты не смела называть меня мамулей.
После вечерни монахини идут в столовую, а воспитанницы во главе с Бонифацией направляются в спальню. Они раскладывают койки, и, когда они ложатся, Бонифация гасит плошки со смолой, запирает дверь на ключ, преклоняет колени перед распятием, молится и укладывается спать.
Ты бегала в саду, копалась в земле и, как только находила червяка, гусеницу, совала их в рот, – сказала начальница. – Ты вечно хворала, а кто тебя лечил и ухаживал за тобой? Тоже не помнишь?
– И ты ходила голой, – крикнула мать Анхелика, – и тебе это было по нраву, потому что стоило мне надеть на тебя платье, ты его срывала с себя и разгуливала на людях, не прикрыв срам, а тебе было уже лет десять, не меньше. У тебя были дурные задатки, окаянная, тебе нравились одни только гадости.
Сезон дождей кончился, и темнело быстро; сквозь путаницу ветвей и листвы в окно уже были видны заискрившиеся на небе звезды. Начальница в суровой позе сидела на мешке с зерном, а мать Анхелика ходила взад и вперед, потрясая кулаком, и, когда сползал рукав сутаны, из него по локоть высовывалась рука, как тонкая белая гадючка.
– Я и представить себе не могла, что ты способна на такую вешь, – сказала начальница. – Как это случилось, Бонифация? Зачем ты это сделала?
– И тебе не пришло в голову, что они могут умереть с голоду или утонуть в реке? – сказала мать Анхелика. – Что они простудятся? Ты ни о чем не подумала, разбойница?