Зеленый Дом

Варгас Льоса Марио

Бонифация поцеловала край ее сутаны.

– Скажи, что мать Анхелика не придет. Скажи, мать, ты добрая.

– Мать Анхелика бранит тебя за дело, – сказала начальница. – Ты оскорбила Бога и обманула наше доверие.

– Мне неважно, что она меня бранит, – сказала Бонифация. – Я только не хочу, чтобы она злилась. Разве ты не знаешь, что, когда она злится, на нее всегда нападает хворь.

Бонифация хлопает в ладоши, и шушуканье воспитанниц стихает, но не прекращается, хлопает второй раз, сильнее, и воцаряется тишина, слышно только шарканье сандалий по камням, которыми вымощен двор. Она открывает спальню, пропускает воспитанниц и, когда последняя переступает

через порог, запирает дверь и прикладывается к ней ухом. Из спальни доносится необычный шум: помимо обыденной возни, слышится приглушенный, таинственный и тревожный шепот, такой же, как поднялся в полдень, когда мать Анхелика и мать Патросиния привели этих двоих, такой же, как тот, что рассердил начальницу во время молитвы. Бонифация еще с минуту прислушивается, потом возвращается в кухню. Она зажигает лампу, берет оловянную миску с жареными бананами, отодвигает засов на двери кладовой, входит, и в темноте слышится легкий шум, будто она спугнула мышей. Она поднимает лампу и оглядывает помещение. Они за мешками с маисом: судорожно дергаются и трутся друг о друга две босые ступни, которые никак не удается спрятать, виден кожаный ободок па тонкой лодыжке. Как они только втиснулись туда -мешки стоят почти у самой стены. Должно быть, прижались друг к другу и затаились – плача не слышно.

– Может быть, мать, меня дьявол искушал, – скапала Бонифация. – Но я не поняла. Меня только жалость брала, поверь мне.

– При чем тут жалость? – сказала начальница. – И какое это имеет отношение к твоему поступку? Не прикидывайся дурочкой, Бонифация.

– Мне было жаль этих двух маленьких язычниц из Чикаиса, мать, – сказала Бонифация. – Ты ведь видела, как они плакали, как они обнимались? А когда мать Гризельда привела их на кухню, они ничего не стали есть, ты не видела?

– Они не виноваты, что вели себя так, – сказала начальница. – Они не знали, что их привезли сюда для их же блага, они думали, что мы сделаем с ними что-нибудь плохое. Разве так не бывает всегда, пока девочки не привыкнут? Они этого не знали, но ты-то ведь знала, Бонифация, что это для их же блага.

– И все-таки мне их было жалко, – сказала Бонифация. – Что ж я могла поделать, мать.

Бонифация становится на колени и освещает лампой мешки. Так и есть – сплелись, как два угря. Одна уткнулась лицом в грудь другой, а та, сидя спиной к стене, не может укрыться от света, залившего ее убежище, и только закрывает глаза и стонет. Их еще не коснулись ни ножницы матери Гризельды, ни красноватое едкое мыло для дезинфекции. Густые темные волосы, в которых полным-полно пыли, соломинок и, без сомнения, гнид – не волосы, а мусорные кучи, – падают им на голые плечи и ляжки. При свете лампы сквозь грязные, спутанные пряди проглядывают хилые члены, ребра, тусклая кожа.

– Это вышло как-то нечаянно, мать, само собой, – сказала Бонифация. – Я не собиралась их выпускать, у меня и в мыслях этого не было.

– Ты не собиралась, у тебя и в мыслях этого не было, но ты их выпустила, – сказала начальница.
– И не только этих двоих, но и остальных. Ты уже давно задумала это вместе с ними, не так ли?

– Нет, мать, клянусь тебе, что нет, – сказала Бонифация. – Все началось позавчера вечером, когда я принесла им поесть сюда, в кладовую. Страшно вспомнить, я стала сама не своя и думала, что это от жалости, а на самом деле, мать, меня, верно, дьявол искушал, как ты говоришь.

– Это не оправдание, – сказала начальница, – не сваливай все на дьявола. Если он тебя ввел в искушение, значит, ты поддалась искушению. Что значит,

ты стала сама не своя?

Под зарослями волос два слившихся тельца задрожали, и, передаваясь от одного к другому, дрожь сотрясает их все сильнее, а зубы стучат, как у испуганных обезьянок, которых сажают в клетку. Бонифация оглядывается на дверь, наклоняется и начинает медленно, тихо, успокоительно рычать. Атмосфера неуловимо меняется, будто в темноте кладовой вдруг повеял свежий ветерок. Существа с мусорными кучами вместо волос перестают дрожать и осторожно, едва приметным движением приподнимают головы, а Бонифация продолжает ласково урчать.

– Девочки взбудоражились, когда увидели их, – сказала Бонифация. – Они секретничали между собой, а когда я подходила, начинали говорить о другом. Но хотя они и притворялись, мать, я знала, что они шептались про маленьких язычниц. Ты помнишь, как они шушукались в часовне?

– Почему же они взбудоражились? – сказала начальница. – Разве в первый раз в миссию прибыли две новенькие девочки?

– Не знаю почему, мать, – сказала Бонифация. – Я рассказываю тебе, как было дело, а почему, я не знаю. Видно, они вспомнили, как их самих привезли, наверное, об этом они и говорили.

– Что с этими детьми произошло в кладовой? – спросила начальница.

– Сперва обещай, что ты меня не выгонишь, мать, – сказала Бонифация. – Я всю ночь молила Бога, чтобы ты меня не выгнала. Что я стала бы делать одна-одинешенька, мать? Я исправлюсь, если ты обещаешь оставить меня здесь. И я расскажу тебе все.

– Значит, ты ставишь мне условия, прежде чем раскаяться в своих проступках, – сказала начальница. – Только этого не хватало. И я не понимаю, почему ты хочешь остаться в миссии. Разве ты не выпустила девочек, потому что тебе было их жаль? Раз здесь так плохо, ты должна была бы радоваться, что уйдешь отсюда.

Бонифация протягивает им миску. Они не шевелятся, но и не дрожат, и дыхание у них ровное, размеренное. Бонифация ставит миску на мешок перед той, что сидит на полу, и продолжает дружелюбно рычать вполголоса. Вдруг девочка поднимает голову, и ее глазенки блестят сквозь каскад волос, как две рыбешки сквозь сеть, перебегая с лица Бонифации на миску и с миски на лицо Бонифации. Высовывается рука, осторожно-осторожно тянется к миске, двумя грязными пальцами боязливо берет банан и утаскивает его под космы, словно в лесную чащу.

– Но ведь я не такая, как они, мать, – сказала Бонифация. – Мать Анхелика и ты мне всегда говорите: ты уже вышла из темноты, ты уже цивилизованная. Куда же я пойду, мать, я не хочу опять стать язычницей. Матерь Божья была доброй, верно? Она все прощала, верно? Сжалься, мать, будь доброй, для меня ты как Матерь Божья.

– Не подлизывайся, меня этим не купишь, я не мать Анхелика, – сказала начальница. – Если ты чувствуешь себя цивилизованным человеком и христиан кой, почему же ты выпустила девочек? Как же ты не подумала о том, что они опять станут язычницами?

– Но ведь их найдут, мать, – сказала Бонифация. – Вот увидишь, солдаты приведут их назад. Я не виновата, что остальные тоже сбежали. Они вышли во двор и кинулись к калитке, а я даже толком не поняла, что происходит, поверь мне, я была сама не своя.

Ты просто сошла с ума, – сказала начальница. – Надо быть идиоткой, чтобы не понять, что они уходят у тебя под носом.

– Хуже, мать, я была в ту минуту такой же язычницей, как эти две из Чикаиса, – сказала Бонифация. – Когда я теперь вспоминаю об этом, мне самой; делается страшно. Ты должна помолиться за меня, мать, я хочу исправиться.