Зеленый Дом

Варгас Льоса Марио

Девочка жует, не отнимая руки ото рта, – проглотит кусочек банана и откусывает другой. Она отвела волосы, и теперь они обрамляют ее лицо с серьгой в носу, которая чуть приметно покачивается. Она следит глазами за Бонифацией и вдруг хватает за волосы девочку, прижавшуюся к ее груди. Свободную руку она протягивает к миске и берет банан, а потом, потянув товарку за волосы, заставляет ее повернуть голову. У этой нос не проколот; глаза зажмурены. Грязная рука подносит банан к ее сжатым губам, но она, упрямясь, сжимает их еще сильнее, точно боится, что ее отравят.

– А почему ты не известила меня о том, что произошло? –

сказала начальница. – Ты спряталась в часовне, потому что понимала, что ты наделала.

– Я боялась, но не тебя, а себя, мать, – сказала Бонифация. – Когда я увидела, что их уже нет, мне это показалось каким-то кошмаром, вот я и вошла в часовню. Я говорила себе: не может быть, они не ушли, ничего не случилось, мне все это только померещилось. Скажи, что ты меня не выгонишь, мать.

– Ты сама себя выгнала, – сказала начальница. – Мы сделали для тебя больше, чем для кого бы то ни было, и ты могла на всю жизнь остаться в миссии. Но теперь это невозможно. Когда девочки вернутся, тебя уже не должно быть здесь. Мне тоже жаль с тобой расставаться, хоть я и сержусь на тебя. И я знаю, что мать Анхелика будет очень огорчена. Но для миссии необходимо, чтобы ты ушла.

– Оставь меня хотя бы служанкой, мать, – сказала Бонифация. – Я не буду больше смотреть за воспитанницами, буду только подметать, носить мусор на свалку и помогать матери Гризельде на кухне. Прошу тебя, мать.

Та, что лежит, сопротивляется. Вся напрягшись, с зажмуренными глазами, она закусывает губы, но вторая безжалостно теребит их пальцами, упорно стараясь разжать. Обе вспотели от натуги, и пряди волос у них прилипли к коже. Вдруг губы разжимаются; проворные пальцы мигом запихивают в раскрытый рот остатки раздавленного банана, и девочка начинает жевать. Вместе с бананом ей в рот попали кончики волос. Бонифация жестом указывает на это той, у которой серьга в носу, и она осторожно вытаскивает их. Лежащая девочка глотает – видно, как у нее ходит кадык. Спустя несколько секунд она опять раскрывает рот и с зажмуренными глазами ждет. Бонифация и девочка с серьгой в носу переглядываются при маслянистом свете лампы и одновременно улыбаются.

– Больше не хочешь? – сказал Акилино. – Но ведь тебе надо поесть, не можешь же ты питаться воздухом.

– Я все время вспоминаю эту шлюху, – сказал Фусия. – Это из-за тебя, Акилино. Вот уже двое суток она не выходит у меня из головы, будто я сейчас ее вижу и слышу. Но она вспоминается мне девчонкой, такой, как была, когда я познакомился с ней.

– А как ты с ней познакомился, Фусия? – сказал Акилино. – Когда это было? Много позже того, как мы с тобой расстались?

– Примерно с год назад, доктор Портильо, – сказала женщина. – Мы жили тогда в Белене, и в разлив! вода подходила к самому дому.

– Так, так, сеньора, понимаю, – сказал доктор Портильо. – Но расскажите мне о японце, хорошо?

Тогда как раз река вышла из берегов, весь квартал превратился в болото, а японец каждую субботу проходил мимо их дома, доктор Портильо, и она все говорила, интересно, кто он такой, и как странно, что он, хотя так хорошо одет, сам приходит отправлять свой товар и у него нет подручного, который занимался бы этим. Это было самое лучшее время, старик. Он начинал заколачивать деньги в Икитосе, работая на этого пса Реатеги, и однажды, когда какая-то девчурка не могла

из-за воды перейти через улицу, он заплатил грузчику, чтобы тот ее перенес, и мать вышла поблагодарить его. Это была самая настоящая сводня, Акилино.

– И всякий раз, когда он шел на пристань или с пристани, он останавливался поболтать с нами, доктор Портильо, – сказала женщина. – И он всегда был так любезен.

– Вы уже знали тогда, чем он занимался? – сказал доктор Портильо.

– Он выглядел очень приличным и очень элегантным молодым человеком, несмотря на свою расу, – сказала женщина. – Он приносил нам подарки, доктор Портильо. То платье, то туфли, а однажды даже канарейку.

– Это для вашей проказницы, сеньора, – сказал Фусия. – Чтобы канарейка будила ее своим пением.

Они отлично понимали друг друга, старик. Сводня знала, чего он хочет, а он знал, что сводня хочет денег, и Акилино – а Лалита? Что она говорила обо всем этом?

– Волосы у нее уже тогда были длинные-предлинные, а лицо чистенькое, без единого прыщика. До чего она была хорошенькая, Акилино!

– Он ходил с зонтиком от солнца, в белом костюме, и туфли у него тоже были белые, – сказала женщина. – Он гулял с нами, приглашал нас в кино, а однажды сводил Лалиту в бразильский цирк, который приезжал сюда, помните?

– Много ли денег он вам давал, сеньора? – сказал доктор Портильо.

– Очень мало, почти ничего, – сказала женщина. – И очень редко. Он делал нам подарочки, вот и все.

А Лалита была уже слишком большая, чтобы холить в школу, и он сказал, что, если мы хотим, он даст ей место в своей конторе, и жалованье будет большим подспорьем для нас обеих, Лалите, конечно, нравится на мысль? Она подумала о будущем дочери, об их нуждах, о том, как им трудно сводить концы с концами. Словом, Лалита стала работать с японцем.

– Жить с ним, сеньора, – сказал доктор Портильо. – Не стыдитесь, адвокат для своих клиентов все равно что духовник.

– Клянусь вам, что Лалита всегда спала дома, – сказала женщина. – Спросите у соседок, если вы мне не верите, доктор.

– А какую работу он дал вашей дочери, сеньора? – сказал доктор Портильо.

Это была работа, с которой справится каждый дурак, и, если бы она продолжалась еще годика два, он разбогател бы, старик, и уж никогда не мыкал бы горя. Но их кто-то выдал, и Реатеги вышел сухим из воды, а ему пришлось расплачиваться за все, бежать, и тут началась самая скверная полоса в его жизни. Работа была плевая, старик: получать каучук, обсыпать его тальком, чтобы отбить запах, запаковывать, как табак, и отправлять.

– Ты был в то время влюблен в Лалиту? – сказал Акилино.

– Когда я подцепил ее, она была еще целенькая, – сказал Фусия, – и в ту пору она ровнехонько ничего не понимала в жизни. Когда она начинала плакать, я если был не в духе, давал ей оплеуху, а если в хорошем настроении – покупал конфеты. Это было все равно, что иметь сразу и женщину, и ребенка, Акилино.

– А почему ты и в этой истории винишь Лалиту? – сказал Акилино. – Я уверен, что не она вас вы дала. Скорее уж мать.

Но она узнала об этом только из газет, доктор, она клянется в этом всем святым. Хоть она и бедная женщина, но в честности никому не уступит, и на складе она была один только раз и спросила – что здеся такое, сеньор, а японец – табак, и она по простоте душевной поверила.