Зеленый Генрих
Шрифт:
Сегодня квартет по случаю празднества не жалел своих сил и стройными звуками призывал гостей к танцу. Вскоре несколько пар уже кружилось в просторном зале, в том числе и Агнеса с Люсом; в его объятиях девушка вновь испытывала пробуждавшееся счастье — впервые с начала праздника. Казалось, ей помогла молитва в часовне. Правда, постарались и благочестивые музыканты, а прежде всего «боготворец», который блестящими глазами следил за стройной фигуркой и каждый раз, когда она оказывалась вблизи, с особой силой и нежностью прижимал смычок к струнам виолончели, таким изысканным образом выражая свое восхищение. Я отдыхал, сидя у столика за кружкой свежего пива, с удовольствием наблюдал за музыкантом и отлично понимал, что на ваятеля и ювелира, работающего в серебре и слоновой кости, не может не действовать гонкая красота такой девушки.
А для Агнесы час-другой все шло, как она хотела. Благочестивые скрипачи были добровольцами и потому играли не слишком часто, так что никто не был утомлен и оставалось достаточно времени для спокойной беседы. Солнце клонилось
Люс между тем то приходил, то уходил, чтобы осмотреться; потом он исчез и больше не вернулся. Мы ждали его чуть ли не целый час. Агнеса была молчалива и почти не отвечала, когда я к ней обращался. Да и с другими ей не хотелось ни разговаривать, ни танцевать. Наконец, видя, что она устала от ожидания и опять страдает, я предложил ей отправиться в другие залы и посмотреть, что там происходит. На это она согласилась, и я медленно повел ее по комнатам, в которых повсюду развлекались группы гостей, пока мы не достигли кабинета, где за двумя или тремя столиками шла спокойная карточная игра. Здесь, напротив хозяйки дома, сидел Люс, а между ними — двое пожилых мужчин. Они играли в вист. Эти мужчины принадлежали к числу родственников Розалии, желавшей, чтобы они возможно приятнее провели время, и, конечно, Люс поспешил разделить с ней эту жертву. Он был так счастлив и так углублен в свои мысли, что даже не заметил, как мы стали следить за игрой, и, кроме нас, собрались еще зрители.
Партия окончилась. Люс и Розалия выиграли у своих пожилых партнеров несколько луидоров. Это показалось неисправимому Люсу благоприятным знаком и так взволновало его, что он не мог скрыть свою радость. Но Розалия собрала карты и попросила игроков, к которым подошли те, кто сидел за другими столиками, выслушать небольшую речь.
— До сих пор, — начала она с кокетливым милым красноречием, — я была виновна перед Искусством, так как, наделенная житейскими благами, почти ничего не сделала для него! Мне еще более стыдно оттого, что я так хорошо чувствую себя среди художников, и мне кажется, что я хоть в некоторой мере уплачу свой долг благодарности за лестное для меня присутствие здесь стольких веселых питомцев муз, если хоть теперь начну что-нибудь полезное. Между тем для всех покровителей и благотворителей очень важно вербовать сторонников своего дела и действовать вширь, чтобы доброе начинание пустило корни. Так вот послушайте, дорогие друзья! Часа два назад, когда я вышла из дома и обогнула его, чтобы кликнуть слугу, я заметила в укромном уголке сада самого юного и изящного из наших гостей, пажа Золото из свиты горного короля, так великодушно рассыпавшего свои сокровища. Мальчику еще нет семнадцати лет. Он стоял со своим товарищем, пажем Серебро, держа в руке вскрытое письмо, бледный, охваченный ужасом, и отирал со своих красивых глаз тяжелые, горячие слезы. Все мы сегодня в открытом для добрых чувств и участливом расположении духа, и потому я не могла удержаться, чтобы не подойти и не осведомиться о причине такого горя. И тут я узнаю, что во вчерашних вечерних газетах было известие о большом пожаре, уже несколько дней бушующем в далеком городе, на родине этого юноши, тогда как мы среди нашей праздничной суеты не имели и понятия об этом. А сегодня паж Серебро, который на рассвете ушел домой и хорошо выспался, а в полдень пришел за своим другом (оба они воспитанники нашей академии и работают рядом), принес ему это письмо. Там сказано, что улица, где тот родился и где живет его уже немолодая мать, превратилась в пепел и мать лишилась крова. Я попросила господина Эриксона спешно навести дальнейшие справки. Юноша необыкновенно одарен. Его в необычно раннем возрасте послали сюда на самые скромные сбережения, чтобы он как можно раньше стал на ноги. — смелое предприятие, которое до сих пор, по-видимому, оправдывалось большим усердием ученика. Теперь все опять оказалось под угрозой. Прежде всего средства к существованию, быть может, навсегда похищены огнем, но, помимо этого, бедняга не может даже поспешить туда, чтобы разыскать свою матушку среди хаоса и руин, так как те несколько талеров, которые для этого нужны, он истратил на карнавал. Его уговорили участвовать потому, что непременно хотели видеть на празднике его стройную юношескую фигуру, и еще потому, что он как раз ожидал присылки из дому денег, которые теперь уже не придут. И вот он бросает себе самые горькие упреки по поводу своего мнимого легкомыслия и так осыпает себя обвинениями, словно сам зажег этот ужасный пожар! Я сейчас же велела злополучному пажу, мотовство которого имело такой печальный конец, отправляться домой и укладывать вещи. Но, мне кажется, следовало бы подумать о том, чтобы он мог вернуться и продолжать учение, после того как устроит и утешит свою матушку. Короче говоря, я хотела бы учредить для бедняги скромную стипендию, которой хватило бы года на два, и здесь же положить начало этому! Я раскладываю карты и держу банк. Признаюсь, мне пришлось познакомиться с азартной игрой на курортах, куда мне случалось сопровождать покойных родителей. Так вот: кто проиграет, должен примириться с этим. А кто выиграет, положит половину выигрыша вот сюда: здесь будет стипендиальный фонд! Участвовать в игре могут только нехудожники. Исключение я делаю для господина Люса, который, я слышала, живет не на средства от своего искусства.
С этими словами она вынула тяжелый кошелек и положила его перед собой на стол. Потом смешала карты и воскликнула:
— Милостивые государи и государыни, делайте вашу игру! Красное или черное?
Удивленное общество помедлило несколько секунд. Затем Люс по-рыцарски поставил золотой и выиграл. Розалия выплатила ему половину, а другую бросила в пустую сахарницу, стоявшую под рукой.
— Очень благодарна, господин Люс! Кто еще ставит? — весело и благосклонно произнесла она.
Пожилой человек, к которому она обратилась со словами: «Смелее, дядя!» — поставил монету в два гульдена и тоже выиграл. Она положила в вазочку один гульден, а другой дала ему вместе с его ставкой. Три или четыре дамы, приободренные этим, все разом рискнули поставить по гульдену и проиграли. Розалия со смехом бросила в сахарницу по полгульдена на каждую. Желая, как он сказал, «отомстить за дам», Люс снова поставил луидор, после чего несколько мужчин выступили с двухталеровыми монетами, а за ними дамы опять отважились ставить кто полгульдена, а кто и целый гульден. Выигрыши и проигрыши сменялись довольно равномерно, но каждый раз что-нибудь падало в сахарницу, и «стипендиальный фонд», как его называла Розалия, рос хотя и постепенно, но все-таки заметно для глаза.
— Это подвигается слишком медленно! — крикнул вдруг Люс и поставил четыре золотых — остаток денег, бывших у него в кошельке.
— Благодарю еще раз! — сказала Розалия, выиграв ставку и бросив половину в фонд.
Трудно было понять, радуется ли Люс вместе с нею. Но он схватил стул и сел напротив красавицы, воскликнув:
— Должно пойти еще лучше!
Следуя многолетней привычке путешественника, он обычно не выходил из дому, не имея при себе более или менее значительной суммы в банкнотах. Так и теперь где-то в его одеяниях был запрятан бумажник. Люс извлек его и положил перед собой банкнот в сто рейнских гульденов. Потеряв эти деньги, он поставил на карту второй банкнот, третий и так до десятого, который был последним. Все эти ставки были сделаны в течение двух минут, не более. Поэтому Розалии хватило одной улыбки и одного сияющего взгляда, который, почти не дыша, она обратила на Люса. Его банкноты от первого до последнего она, не сняв половины, бросала в сахарницу. Молниеносная быстрота, с какой играл случай, сообщала этой сцене своеобразную прелесть и производила такое впечатление, будто розовощекая банкометша была не простой смертной, а обладала колдовской силой.
— Теперь довольно! — воскликнула она. — Тысяча гульденов, не считая звонкой монеты. Больше пятисот гульденов в год такому юнцу не требуется. Значит, мы можем поддерживать его два года и для этого внесем деньги банкиру. Но раньше мальчик должен побывать дома. Пусть завтра же выезжает!
После этого она стала описывать нам сцену предстоящей встречи между матерью, разоренной пожаром, и сыном, так неожиданно подоспевшим с помощью, рассказала еще раз, как этот цветущий юноша, который вдали от родного гнезда, среди веселья маскарада, был настигнут ужасной вестью, стоял, объятый отчаянием, борясь с горькими слезами. В радости своей она была так хороша, что, казалось, достигла вершины женского очарования. Отблеск ее красоты упал и на лицо Люса, когда она через стол сердечно пожала ему руку и сказала:
— Неужели и вы не радуетесь лучу солнца, которым мы вам обязаны? Без такого проявления вашего великодушия не удалось бы так скоро оказать мальчику помощь! Зато вы будете председателем нашего комитета, а сегодня поведете меня к ужину!
При этих словах ее мысли как будто приняли иное направление, она встала, попросила извинить ее и удалилась. Вслед за ней через те же двери быстро вышел и Люс, словно вспомнив, что хотел ей что-то сказать. Прошло полчаса, и Розалия вернулась под руку с Эриксоном, чтобы во главе своего веселого гарнизона идти к столу. Люс больше не появлялся; говорили, что он отправился в лесной лагерь, который хотел еще как следует осмотреть, пока там кипело веселье.
О том, что произошло за эти полчаса, впоследствии стало довольно подробно известно тем, кто так или иначе был причастен к событиям. Люс с внезапной решительностью стремительно пошел следом за исчезнувшей Розалией и настиг ее в уединенной комнате, где она намеревалась обменяться несколькими словами вовсе не с ним. Схватив ее за обе руки, он объявил ей о своей глубокой и благоговейной любви и потребовал, чтобы она дала ему счастье и успокоение, ибо дать их может только она одна. Он твердил, что она — самая женственная из женщин, божественная жена, какая лишь один раз приходит в мир, прекрасная, светлая и веселая, как звезда Венеры, умная и добрая, не имеющая себе равных. Теперь он знает, почему до сих пор жил в заблуждениях и колебаниях, предчувствуя и разыскивая самое лучшее, но не обретая его. А ныне перед ним неумолимый долг и неотъемлемое право завоевать это лучшее. Никакие соображения не помешают ему в этот решающий час перейти по шаткому, узкому мостику, отделяющему его от истинного бытия, и предложить ей цельную, не нарушаемую никакими случайностями жизнь, такую жизнь, которая сама есть необходимость, но не железная необходимость, а золотая. Ибо невозможно, чтобы какой-либо другой смертный мог так знать и чтить ее, как он. Он чувствует это как непреложную истину, она бурным пламенем пылает в его душе, и жар этот — одновременно и свет: свет понимания, который должен быть обоюдным.