Земля бизонов
Шрифт:
Они никогда не спорили.
Каждая возделывала свой участок на ниве любви и пожинала с него плоды, и никогда не вторгалась на чужую территорию, чтобы узнать, какие плоды растут на той стороне.
Со временем немка пришла к выводу, что слишком часто люди завидуют окружающим, мечтая иметь то, что на самом деле им совершенно не нужно лишь потому, что об этом мечтают другие.
Она знала, что для нее достаточно одного лишь ласкового слова ее мужа, чтобы целиком и полностью утолить свою потребность в любви, но понимала и то, что ему самому этого недостаточно, а потому считала
Ингрид была убеждена, что ревность — не что иное, как способ почувствовать себя ущербной, хотя Арайя имела в качестве преимущества лишь молодость, а никакое разумное существо не станет считать себя хуже другого только потому, что прожило на свете больше лет.
Если бы это было так, то самыми лучшими среди живущих следовало бы признать грудных младенцев, которые на деле не способны даже самостоятельно обслужить себя.
И вот теперь, сидя на песке далекого острова и глядя на широкий пролив, который он должен пересечь, если хотел сделать первый шаг к дому, где его ждали любимые жены, Сьенфуэгос не переставал думать о том, как они сейчас утешают одна другую, когда мужчина, которого они делили на протяжении этих лет, отец их детей, сгинул в море.
Несомненно, они верят, что рано или поздно он вернется на остров; особенно Ингрид она как никто другой знала удивительную способность канарца выживать в любых условиях, извлекая максимум пользы из своих неисчерпаемых ресурсов.
— Кто-то создан для того, чтобы быть богачом, святым, солдатом, королем или убийцей, — говорила она всякий раз, когда ей задавали этот вопрос. — А Сьенфуэгос рожден для того, чтобы благополучно ускользать от любой опасности.
Несомненно, сейчас он как раз находился в опасности, а потому требовалось тщательно изучить обстановку, ведь если канарцу до сих пор и удавалось избегать гибели, то причиной тому не только его везение, но прежде всего то, что он, выросший среди суровых гор, прекрасно понимал, когда может позволить себе рискнуть, а когда этого делать не следует.
Самым страшным и непобедимым его врагом по-прежнему оставался холод, и Сьенфуэгос не знал, как с этим бороться.
Всякий раз, когда он сталкивался с этой напастью, ему становилось не по себе; именно поэтому он и не горел желанием лезть в холодную воду, опасаясь внезапной судороги, сводящей от холода мышцы.
После долгих раздумий он решительно вылил воду из бурдюков, надул их воздухом и закупорил как можно плотнее, соорудив вполне приемлемое плавательное средство, которое, по крайней мере, дало бы ему возможность отдыхать во время долгого заплыва.
Затем он нарубил толстых мангровых веток, связал из них плот, к каждой стороне привязал по надутому бурдюку, после чего погрузил на него все, что удалось спасти из разбитой лодки, и столкнул на воду это несуразное сооружение, которое, вопреки всем опасениям, стойко держалось на плаву.
— Ну и холодина! — не смог сдержать он возгласа, едва удалившись от берега, и стал грести ногами — не столько для того, чтобы продвинуться вперед, сколько для того, чтобы согреться, обеспечив циркуляцию крови.
Час спустя, добравшись до середины пролива, он по-настоящему испугался, обнаружив, что мощное западное течение несет его прямо в открытое море, а берега острова и незнакомого континента удаляются с неумолимой скоростью, и в скором времени ему грозит навсегда затеряться в водах огромного залива.
К счастью, когда холод и усталость почти взяли верх, возле восточной оконечности острова его подхватили высокие волны и выбросили на тот самый пляж, откуда он недавно отчалил.
Он зарылся в теплый песок, чтобы укрыться от холода, и так проспал всю ночь, чувствуя себя настолько разбитым, словно по нему прошлось целое стадо слонов.
3
Сьенфуэгос двинулся на запад, стараясь, с одной стороны, не терять из виду моря, а с другой — постоянно держать под наблюдением заросли, поскольку не имел ни малейшего представления, какие люди обитают в этих землях, а в его памяти еще живы были воспоминания о свирепых карибах-людоедах, у него на глазах сожравших двоих его лучших друзей.
Он дивился разнообразию здешней растительности; особенно много здесь было ореховых деревьев, кедров, лавров, сосен и дубов — обычных и пробковых, напоминавших о родной Гомере, хотя все эти растения встречаются и в Санто-Доминго, и на Кубе, и на Твердой Земле к югу от Карибского моря.
Здесь также водилось несметное множество уток, цапель, чаек, куропаток, соколов и ястребов. Удивлению Сьенфуэгоса не было предела, когда он увидел опоссума с детенышем в сумке, это показалось ему настоящим волшебством, поскольку до сих пор ни один христианин не намекал ни единым словом, что на свете может существовать такое чудо, как сумчатые.
— Все это, конечно, очень мило, — пробормотал он про себя. — Я бы даже сказал, красиво. И все же мне здесь не нравится. Сдается мне, я попал в совершенно чужой мир, и если это Куба, то я — монах.
Здесь было множество чистейших ручьев, впадающих в море; достаточно протянуть руку, чтобы достать из гнезда яйцо или птенца, а в полдень неосторожный заяц подошел настолько близко, что канарцу оставалось лишь приложить его по голове длинным шестом.
— Вот о чем, спрашивается, ты думал? — повторял он чуть позже, снимая с зайца шкуру. — Или папа с мамой не говорили тебе, что люди — опасные твари?
Возможно, бедное животное никогда в жизни не видело человека, но, так или иначе, первая же с ним встреча оказалась для зайца роковой.
Среди береговых скал канарец разыскал кристаллы соли, после чего углубился в чащу леса, где развел костер, зажарил зайца и с удовольствием пообедал.
В эту ночь ему снилось, что он вернулся домой и занимается любовью с женой, но проснувшись, Сьенфуэгос не мог вспомнить, с какой именно. Однако красноречивые следы на его рубашке говорили о том, что действо доставило ему удовольствие.
— Так бездарно расходовать свою мужскую силу — просто позор! — хмуро пробурчал он сквозь зубы. — Хотел бы я знать, чем, черт возьми, так провинился перед судьбой, что она устраивает мне подобные пакости?