Земля, до восстребования Том 2
Шрифт:
— Баку.
— Где жили?
— На Торговой улице.
— Где именно?
— Рядом с мельницей «Братья и сыновья Скобелевы», рядом с домом Мехтиева, там, где старая синагога.
— А напротив дома Мехтиева его табачная фабрика.
— Вы тоже из Баку?
— Был проездом. Жил в доме Скобелева.
— Особняк! Там жили Шаумян, Киров, Серебровский.
— И Старостин.
Через несколько дней, после очередной перерегистрации и переселения, Мамедов и Старостин оказались на одних нарах в блоке No 17.
Старостин
А Мамедов отправлялся каждый день на Дунай, где разгружал дрова. Длинные колоды носили вшестером. Позже Мамедов работал на уборке в крематории. Там давали дополнительный паек, но работа жуткая и опасная: говорили, что всех свидетелей тоже сожгут.
Прошла перерегистрация, и Старостину с помощью писаря–подпольщика удалось получить номер, как вновь прибывшему, — R–133042. После возвращения из ревира, где Старостин был у начальства на плохом счету, у него были основания считать операцию с получением нового номера большой удачей.
У младшего писаря блока, сколько мог заметить Мамедов, была крайне беспокойная жизнь. Старостин то и дело куда–то исчезал, а возвращался к себе на нары поздно ночью. Иногда он угощал сигаретой, приносил газету, несколько картофелин. Иногда делился последними сообщениями с фронта, и Мамедову оставалось гадать — откуда такая осведомленность и кто подкармливает?
Однажды, проснувшись ночью, Мамедов увидел, что его сосед сидит на нарах и пишет, подложив под листок копировальную бумагу…
Но Мамедов не знал, сколько конспиративных нитей тянется к Старостину, со сколькими узниками, незнакомыми между собой, но кровно связанными друг с другом общей задачей, регулярно встречается Старостин.
Когда–то, изучая законы конспирации, он читал и перечитывал Ленина, а позже… позже началась многолетняя практика. Он и сейчас следовал законам подпольной революционной работы, помнил: чем дробнее, мельче дело, которое поручено отдельному лицу, отдельной группе, тем меньше опасность провала, тем труднее действовать шпикам и провокаторам.
Старостин не помнил теперь, как Ленин сформулировал в книге «Что делать?» задачи конспирации, но назвал бы себя жалким кустарем, неловким и неопытным в борьбе с противником, если бы пренебрег мудрым советом: уметь вовремя собрать воедино все эти мелкие дреби, чтобы вместе с функциями движения не раздробить самого движения!
Уже несколько раз в их блок пробирались к Старостину незнакомые русские, чаще других — парень богатырского сложения, говоривший хриплым басом, а с ним товарищ, судя по говору, белорус.
Сосед Мамедова по нарам был нужен не только русским. К нему тайком пробирались итальянцы, французы, белобрысый англичанин, про которого Старостин сказал только, что он летчик. Наведывался и латыш Эйжен Веверис,
Вообще же Старостин помалкивал, не собирался откровенничать с Мамедовым — не поверил, когда тот назвался майором интендантской службы.
— Ну никак не могу тебя представить в фуражном складе или в вещевой кладовой. — Старостин прищурил глаз и погрозил пальцем. — Ничего общего ты, друг, с интендантством не имеешь.
— Яков Никитич, откуда ты знаешь языки?
— Окончил военную академию.
— Не слышал, чтобы там преподавали итальянский.
— Я успел еще до войны записаться в дипломаты. Думал, не придется больше воевать.
— И где же тебе пришлось воевать? На каком направлении ты попал в плен?
— Был на дипломатической работе.
— И не успел выехать?
— Вот именно, не успел.
— Из какой же страны не успело выехать наше посольство и дипломат попал в Маутхаузен?
— Сказать, Мамедов, в чем твоя ошибка? Твои вопросы слишком квалифицированные. Ты, случайно, к следственным органам отношения не имел?
— С чего ты взял, Яков Никитич?
— Насколько я заметил, ты тоже говоришь на нескольких языках.
— Да, я говорю на армянском, персидском, азербайджанском, турецком, немного знаю грузинский.
— Кажется, ты понимаешь и по–итальянски?
— Не больше, чем бывший музыкант. Крещендо, модерато, пьяниссимо, фермата.
— Я очень любил музыку. Ты на чем играл?
— На скрипке. Позже на гобое.
— Сколько позиций имеет скрипка? — спросил Старостин тоном экзаменатора.
— А сколько ты хочешь, чтобы у скрипки было позиций? Я знаю семь. Есть еще флажолет.
— Какие скрипичные концерты ты играл?
— Когда–то играл концерты Бетховена, Мендельсона, Чайковского.
— Я бы хотел еще раз услышать концерт Мендельсона–Бартольди, размечтался Старостин.
Ночь, когда два соседа по нарам вели вполголоса этот разговор, полный недомолвок, была разорвана ревом сирен.
Свет потух. Выстрелы. Крики. Стоны. И все это в близком соседстве с блоком No 17.
Вскоре стало известно, что восстали заключенные в блоке No 20, блоке смертников. На карточках тех, кого отправляли в блок No 20, стояли пометки: «Возвращение нежелательно», «Мрак и туман», «К» (от немецкого слова «кугель», то есть пуля). Все это означало смертный приговор. На работу из блока No 20 не выводили. Там сидели советские офицеры, особенно много летчиков. Сидели там и участники варшавского восстания и югославские партизаны.
Трое суток никого не выпускали из бараков, в каждого, кто подходил к окну, стреляли без предупреждения. Но как только Старостину глубокой ночью удалось выйти, он узнал о восстании в блоке No 20 трагические подробности. Он был потрясен жертвами, которые принесли восставшие, но счастлив, что не всех беглецов поймали. Может, кто–то спасется и когда–нибудь расскажет о страшном застенке?