Земля и люди. Очерки.
Шрифт:
И хотя директор знает все грозные постановления об использовании подвижного состава, о жестких нормах времени на разгрузку, решение принимает одно:
— Будем платить штраф…
Но он знает и другое: в эти самые дни, под вечер, и в Артях и в Красноуфимске катят по улицам грузовики, в кузовах парящий навоз или перегной; у всех рейсы до ближних коллективных садов; там тьма народу — мужчины в плавках, женщины в купальничках, они с восторгом встречают подкатывающие одна за другой груженые машины. Там тоже посевная, и, хотя с тех ухоженных участочков ничего государству не сдавать, шоферы охотнее ведут машины туда…
А ему надо сеять, скот кормить
Придется пульману постоять, а тем, кто говорит, что Лиссон любит строить, пусть хоть раз икнется.
Только в десять часов он выходит из кабинета. — Проеду по полям, — говорит секретарю. — Буду в три.
Шоферу сказал:
— Сначала к Минину.
Варлампий Михайлович почему-то сегодня беспокоил.
В машине вдруг вспомнил тот счет на желтоватой бумажке, что подписывал только что — авансом! — на молодежь, которая завтра придет работать к нему.
А давал он и другие авансы…
Пятидесятые годы. В соседях секретарь Артинского райкома партии возил по колхозам корреспондента, показывая тому, с какой радостью встретили колхозники новинку — денежное авансирование, по десять копеек на трудодень. Лиссон со своим правлением взял выше — по полтиннику. А это по тогдашним деньгам пять коробков спичек…
Катушка воспоминаний раскручивается все глубже в утекшие годы.
Лето 1955-го. Нижнесергинский район, деревня Тюльгаш.
Общее собрание в колхозе «Искра», долгое и тяжелое. Снимают председателя — человека вроде бы умного, способного, но павшего духом от неудач, спившегося, потерявшего веру в себя. В президиуме секретарь райкома партии Глазырин и новый «кот в мешке» (так думают колхозники), посланец Первоуральского новотрубного Николай Михайлович Лиссон.
Проголосовали: Лиссон так Лиссон, пусть поруководит еще и этот. Не впервой…
Тюльгаш, Тюльгаш… Ни дорог, ни хорошей связи. Горы да леса, кособокие лоскуты полей, сырые даже на вершинах и сорные повсюду, тощая, скудная земля… Чем кормились возле тебя люди, как удавалось им на твоих подзолах и суглинках снимать с гектара те семь-восемь центнеров, которые случались лишь в лучшие годы, а в недороды и вовсе: колос от колосу — не слыхать человечьего голосу?
Но люди жили и работали. Здесь, в Тюльгаше, молодой, а лучше сказать, новый председатель познал ту великую истину, что стойкость народа безмерна, что в какие бы условия он ни был поставлен — он будет жить и оставаться самим собой. А условия жизни тогдашних его односельчан определялись отнюдь не только той скудной землицей, где когда-то поселились их деды. Исправлять надо было многое, очень многое… Собственно, не об этом ли говорило то постановление, которое позвало его, трубопрокатчика, приехать сюда, привезти семью да еще маленькую библиотечку с передовым сельскохозяйственным опытом артелей типа «Зари», что за Ачитом, которые, как ни крути, были очень редкими в ту пору островками.
Что делал, что сделал он в Тюльгаше?
Сколачивал
А там — сплошной примитив. Воду для скота возят с реки в бочках. Сливают в коровниках в чаны, «для сугреву». За дояркой закреплено восемь-десять коров. Она и доит их, и кормит, и таскает на себе корм со двора, сама убирает в поле корнеплоды, и чистит стойла, и молоко уносит на сдачу. Да добро бы и другие работали, как эти старательные, ко всему притерпевшиеся женщины. А то вдруг ЧП: коровы отказываются пить воду — день, два, три… Четвертый не пьют. Председатель приказал вычерпать чан, сменить воду. Дочерпались до дна, а там муть от расползшегося зеленого коровяка. Пьянчужка-водовоз, лодырь, чтобы поменьше было ему хлопот, подбросил в чан лепеху.
Председатель готов был прибить того негодяя.
Но живет, теплится в самом сердце память о других людях, которые жили и работали честно. И в первую голову о секретаре райкома Глазырине. Пожилой, много испытавший, этот человек словно бы постоянно был рядом.
— Николай, — звонил как-нибудь вечером, в самые сложные для председателя дни. — Ну, как у тебя с этим делом?
— Да все вроде решено.
— Не торопись. Подумай еще. Собери народ, посоветуйся…
И, поразмыслив, Николай Михайлович убеждался: и вправду сделано не так и не все. Добрая, вовремя подсказка.
И хотя за колхоз Лиссону вручили награду — орден «Знак Почета», он знал, что это более аванс, доверие к будущим его делам.
А совсем близко, в какой-то сотне километров, родной Первоуральск, как яркое контрастное пятно, — трубный гигантище мирового значения. Чуть подалее Уралмаш, Химмаш, Уралвагонзавод. И вообще не область, а сгусток таких колоссов, каких, может, нет в иной европейской стране.
И малосильненькие, отсталые колхозы…
Такое соседство невольно поворачивало мысли к сопоставлению. Делился сомнениями с первоуральцами, когда доводилось обращаться туда за помощью, да и в областных организациях.
Однажды ему сказали:
— Жди перемен. Будем организовывать совхозы. Тебе, товарищ Лиссон, намерены дать ношу повесомей. Тянешь хорошо…
В поле, остановив агрегат, директор сухо спросил у тракториста:
— Почему сеете без удобрений?
Тот стал доказывать, что этот остатний клочок земли можно не принимать во внимание, что нет туков, кончились.
Директор слушал молча. Разве не было сказано на собраниях, на механизаторской учебе, что будем сеять только с одновременным внесением туков, что даже малейшее отклонение от заданной агротехники недопустимо? Наверное, за всю посевную это был первый случай бракодельства, и Лиссон сразу же вышел на него. Не зря беспокоило мининское отделение.
— Что же, стоять? — спросил тракторист с надеждой, что ему все же разрешат продолжать работу: надо заканчивать, подумаешь — обсевок какой-то, капля в море.
— Значит, стоять, — сказал директор и, поворотясь, пошел к машине.
Желтый кузовок полугрузового «Москвича» (этими выносливыми машинами наделены все управляющие) вынырнул впереди. Минин сам выскочил на директора, хотя и не хотел, наверное, этой встречи.
Разговор был короткий. Варлампий Михайлович не оправдывался: на самом-то венце так опростоволоситься…