Земля и люди. Очерки.
Шрифт:
Сын накануне трактором проволок через переулок широкий, разлапистый грейдер и, поворачивая в улицу, повалил свой же плетень. Днем он привез и приготовил для починки колья и жерди, но бросил работу недоделанной. Так оно и будет валяться, пока за починку плетня не возьмется старик.
Вечером Иван Зотеич с топором вышел уделывать огорожу. Колья сын затесал не по-плотницки, а со всех сторон, как затачивают карандаши. А по-правильному их тешут иначе, на три грани. Иван Зотеич даже плюнул: вот работнички, ни черта же не умеют. По прежнему времени редкий крестьянин не был также и хорошим
В улицу со стороны выгонов въехала легковая машина. Возвращался Колясников, ездивший пробовать свою обнову. Он остановился против дома Укладниковых, вылез из «Москвича», покричал старику, приглашая его подойти, покурить. Иван Зотеич подошел, оглядел машину, покачал ее, опираясь рукой в капот, пробуя жесткость подвески.
Но Колясников подозвал его не за этим. Он открыл багажник своей обновки: «Вот посмотри. Ты у нас народный контроль…»
Да, тут было о чем разговаривать. Была как раз та пора, когда по дорогам потоком идет хлеб, картофель, овощи. Староглинский тракт разбит, ухабист. А шоферам нужны тонно-километры. На расстоянии пяти километров — он для интереса заметил это по спидометру — Колясников собрал несколько ведер картошки, двадцать пять кочанов капусты и насметал веничком два мешка зерна. Оно было теперь, конечно, с песочком, но это была пшеница полноценная, словно янтарно-прозрачная. Та пшеница, что идет на лучшую муку. В их районе всегда умели растить добрую пшеницу.
Что же, ни ахать над этим, ни лишку разговаривать Иван Зотеич не стал. О потерях на перевозках он знал давно. Но всегда бывает так — знаешь, да как-то примиряешься, пока оно не покажет себя наглядно.
Колясников знал, кому показать собранное на пяти километрах тракта. Укладников — въедливый и неугомонный старик. Будет теперь говорить о потерях везде. Колясников сел в машину, тронулся. Радовался, что звук мотора не становится жестче даже при нагретом масле, как это бывает со старыми двигателями. Машина у него не набегала еще и трехсот километров.
А Иван Зотеич не стал и городить свой огород. Он ушел во двор и сердито бросил топор на иссеченный верстачок под навесом.
Накануне секретарь парткома Жителев, вроде бы советуясь с ним, сказал: надо на очередном партийном собрании поставить какой-то острый вопрос. Такое, о чем давно не говорили и самое необходимое, производственно наболевшее, что ли. Теперь Иван Зотеич знал, о чем необходимее всего говорить на собрании. О потерях надо разговаривать — сердито, непримиримо. И дудеть в эту дудку до конца уборки. А то ведь люди отдают лучшее, что может человек, — свой труд, а потом плоды труда, пожалуй, каждого пятого, мы берем и сваливаем в придорожную грязь.
Понедельник чувствовался.
Когда Иван Зотеич повернул в ворота совхозного двора, с ним поздоровались двое мужиков. Один был слесарь-инструментальщик из мастерских, другой и совсем вроде постороннего — сельповский
Значит, на дворе понедельник. Но если бы и не этот случайно услышанный разговор, то все равно по каким-то другим признакам понедельник чувствовался. А по его, Ивана Зотеича, привычкам этого не должно бы быть. За все годы жизни в селе в пору уборки урожая он никогда не знал ни воскресений, ни понедельников. В тяжелые же годы, случалось, за все лето на свой страх давал выходные дни только многодетным колхозницам попеременно, два-три раза за полгода. Он, конечно, никого не хотел порицать за то, что теперь многие в селе в страдную пору спокойно пользуются воскресным отдыхом. Просто это было ему непривычно.
В конце концов даже при такой «прохладной», как ему казалось, работе в совхозе не затягивают уборки до такого поздна, как бывало в прежние годы. Хотя Иван Зотеич и знал, что хлеба много еще стоит на корню. Стоит и уже осыпается. Из-за перестоя хлеб теряли и десять лет назад, но тогда это случалось потому, что при всем напряжении не осиливали. Теперь же причины другие…
Иван Зотеич вдруг остро вспомнил о том, зачем он идет в контору совхоза. Он решил для себя, что днем поедет в управление разговаривать о вчерашнем. О потерях на дороге. Но предварительно он хотел посоветоваться с Жителевым.
Старик ясно представлял себе, что выйдет из этого разговора в управлении. Выслушают, поблагодарят. В лучшем случае назначат широкую проверку. Но того, что потеряно, не вернешь. Он и сам за ночь успел остыть, притупилось то возмущение, с которым разглядывал колясниковские «трофеи» в багажнике машины. Он был достаточно стар и достаточно знал хозяйство, чтобы понимать, что одним махом тут не пособишь. Такие дела исправляют не приказом и одним каким-нибудь постановлением. Надо людям долбить пальцем в темя и делать это долго, может быть, не один год.
Одно во всяком случае Иван Зотеич в силах сделать: потребовать, чтобы Жителев вопрос о потерях поставил на повестку дня ближайшего партийного собрания.
Народ в совхозную контору только что начал подходить. По-понедельничному. По всему этажу были открыты настежь двери. И запах везде стоял тот, какой бывает в большом кирпичном доме, когда его еще не начали отапливать. Не канцелярский, а прохладный полевой запах.
Незапертой оказалась и дверь в партком. Иван Зотеич вошел и сел на жесткий клеенчатый диван дожидаться.
Жителев пришел вскоре, но видно было, что он зашел к себе в комнату только на минуту. Иван Зотеич знал их конторский распорядок: утром в понедельник у директора бывает летучка.
Жителев сел, посмотрел на старика, без слов, одним видом своим спрашивая: если есть какое-то дело — рассказывай, а то уйду опять. Но прежде, чем Иван Зотеич раскачался рассказать о своем, он вдруг рассмеялся и сказал нечто непонятное:
— Но все-таки черти же нерусского бога.
— О ком это ты? — спросил Иван Зотеич.