Земля имеет форму чемодана

Орлов Владимир Викторович

Второй лист был приложением к первому. В нём Нина Аркадьевна объявляла обществу об отказе от любых возможных выгод, какие могли принести ей труды Куропёлкина во время действия их контракта. И обещала, что если случится впредь её участие в занятиях Куропёлкина, то оно будет исключительно благотворительным. Что же касается оценки трудов Куропёлкина, то при расчёте он будет вознаграждён осязаемым бонусом.

— Документы подписаны нотариусом и укреплены печатями. Вы их рассмотрели?

Куропёлкин кивнул. Слова его прилипли к нёбу.

— А

теперь разглядите третий лист. И верните мне его.

Третий лист был тем самым контрактом, какой и заставил его, по дурости, отправиться из ночного клуба «Прапорщики в грибных местах» в усадьбу госпожи Звонковой.

Нина Аркадьевна взяла третий лист и разорвала его.

— Я насорила, — смутилась она.

— Я уберу, — пробормотал Куропёлкин.

Он наклонился и стал собирать клочки документа и столкнулся лбом со шлемом парашютистки.

Звонкова рассмеялась, но чувствовалось, что она нервничает.

— Ты… Вы, Евгений Макарович, довольны?

— Доволен… — глухо выговорил Куропёлкин. — Только мне не надо никаких бонусов.

— Это отчего же?

— Не ради бонусов я проводил время рядом с вами…

— А теперь, Евгений Макарович, я попрошу повторить ваш вопрос, каким вы огорошили меня при вступлении в вашу палатку. Сейчас я ощущаю надобность ответить на него.

— Это какой же? — озадачился Куропёлкин. — А-а… Ах, ну да!.. Мне и теперь любопытно узнать… Так что помогло вам, Нина Аркадьевна, одолеть чуть ли не волшебные препятствия по дороге к моей берлоге?

— Любовь, — сказала Звонкова, — и всё. Если, конечно, вам не противно моё признание.

— Хотелось бы думать, что и мои чувства к тебе хоть чуть-чуть, но притянули тебя сюда.

398

Никаких слов далее не последовало.

Слова, причём смысловые слова, а не всяческие звуки и обозначения степени ласки, зазвучали в палатке через сутки и были вызваны озабоченностью Куропёлкина.

— И чем же я тебя кормить буду? — воскликнул Куропёлкин. — Меня приучили к тюбикам, но для тебя-то они могут быть вредны. А то и окажутся ядом. Комбинезон Вассермана и особенно его нижняя часть, то есть штаны, вовсе не рассчитаны на женщин. У нас возникнут затруднения.

Куропёлкин тут же испугался. Звонкова (провинциальное имя «Нинон» уговорила Куропёлкина не применять) могла незамедлительно сказать, а чего тут горевать, завтра же мы вернёмся в московский цивилизованный быт или хотя бы в известную тебе опочивальню.

Но она сказала:

— Ничего, как-нибудь выживём и здесь. Как же хорошо с тобой вдвоём.

И тут же спохватилась:

— Балда! За мной же должны были скинуть два тюка.

— Сейчас оденусь и сбегаю за ними! — пообещал Куропёлкин.

За ним из спального мешка выбралась Звонкова.

— Схожу я, — сказала она.

— Ты женщина, сиди в пещере и жди.

— А тебя обнаружат, и никакого медового месяца у нас не получится.

И в тулупе Куропёлкина отправилась к замковым

воротам.

Приволокла тюки, парашют, отдышалась, заявила:

— Я баба, но не слабее тебя. Цени это! И вообще ты бы мог опуститься сейчас на колено и сделать мне предложение. Стоп. Не теперь. Это шутка.

Шутка не шутка, но на медовый месяц Нина Аркадьевна рассчитывала.

399

Дней десять смысловые слова опять не произносились. Потом наступило беззвучие.

И ведь ни Звонкова, ни Куропёлкин не спали.

Утомились? Насытились? Исчерпали потребности своих тел? У Нины Аркадьевны гормоны успокоились, как некогда в случае с Бавыкиным? А у Куропёлкина, не утратившего жажду к телу любимой женщины, возможно, под воздействием спецтюбиков, навязанных ему и управляющих его энергетикой, ощущалось ослабление мужской силы, что ли? Это было мерзко…

— Давай, Куропёлкин, усядемся за стол, — предложила подруга Нина. — И кое-что обсудим.

Сели. Столик был украшен деликатесами из тюков парашютистки и двумя бутылками — французским шампанским и французским же коньяком «Наполеон».

От шампанского Куропёлкин отказался, а бокал коньяка с опаской проглотил, остался жив. «Наполеон» оказался совместимым с тюбиками.

— Милый мой Куропёлкин, — сказала подруга и ровесница Нина, — тебя что-то тяготит, похоже, всерьёз. Что — ты не ответишь. И я фантазирую. В тебе зашевелились сомнения. Откуда, мол, такая удача с прилётом меня? Так ведь? И к тебе приходят мысли: а не послана ли я сюда, чтобы выманить тебя из затвора. Нет, не послана. Я не вру. Здесь я из-за любви к тебе…

— Я верю тебе, — тихо сказал Куропёлкин.

— Наверное, так оно и есть, но в копошениях твоих сомнений никак не успокоится одно. Как мне жить с женщиной, загубившей столько душ, отправив их ради своей прихоти в Люк.

— Я люблю тебя такой, какая ты есть, и все твои грехи я принимаю на себя, — чуть ли не торжественно произнёс Куропёлкин.

— Так вот успокойся, — сказала Звонкова, — никаких пострадавших или покалеченных из-за моих прихотей нет. Может, кого-то и опускали в Люк, но их отлавливали батутные устройства Бавыкина, а потом его анфиладами возвращали в подмосковный быт.

— И что же помешало отловить меня? — спросил Куропёлкин.

— Спроси у Бавыкина, — сказала Звонкова.

— Догадываюсь, что он ответит, — сказал Куропёлкин. — Но и ты, вижу, загрустила… И что причиной? Твои брошенные на время дела? Или я?

— О моих делах здесь говорить не будем, — нахмурилась Звонкова. — Их нет, они далеко. А что касается тебя… Если ты думаешь, что я розыскала тебя для временных удовольствий, ты ошибаешься. Отношение у меня к тебе долговременное. Возникло оно ещё в дни моих визитов в ваш клуб грибных прапорщиков. Я не знала, что ты за апельсин, но не переставала думать о тебе. С тех пор поняла твое сердцевинное и приняла тебя, как и ты меня, таким, как ты есть… Одно привело меня в раздражение…