Земля Кузнецкая
Шрифт:
— Милости просим, проходи! — пригласил хозяин. — А очередь я тебе все равно не уступлю.
Оттирая озябшее ухо, Хмельченко грузно прошел по кухне и кивнул Павлушке:
— Здорово, Вощин! Скоро, что ли, на шахту к нам? Заждались!
— Была нужда! — ответил младший Вощин, пренебрежительно выпятив нижнюю губу.
— Ты что ж, сразу в министры? — изумился шахтер.
Афанасий Петрович засмеялся.
— Хватай выше!
— Да выше-то, по-моему, и некуда?
— В артисты он наладился у меня…
— А, ерунда! — прервал Павлушка отца. — У меня уже другая мысль. Я лучше
Вощин и Хмельченко переглянулись и громко захохотали. Потом гость спохватился:
— Да, хотел вам рассказать: видел сегодня Хомякова, только что приехал из санатория. Бежит навстречу, а глаза малохольные, в руках какое-то сооружение, бежит и кричит нацраво-налево: «Революция!» Что бы такое со стариком?
Вощин подумал.
— Ушибла его эта недостача в штабелях. Я тоже замечал — не в себе он.
Прошмыгнув незаметно в столовую, Павлушка включил приемник на полную мощность, и сейчас же, словно возвещая начало праздника, комнаты потряс мощный бас Шаляпина: «Эй, у-ухнем!»
Хмельченко взялся за голову, подмигнул Афанасию Петровичу и пошел здороваться с хозяйкой.
Вскоре явились муж и жена Мухины — люди молодые, скромные, принесли какой-то подарок, завернутый в газету, и, стесняясь, сунули его за кадку с фикусом. Наконец Григорий почти за руку привел Николая с Аннушкой.
Дубинцевы долго прихорашивались у небольшого настенного зеркала. Аннушка поправляла мужу галстук, приказала причесаться, но тут же взялась за это сама, вздохнув с деланной скорбью.
— Вечно за тобой смотреть нужно, как за маленьким.
Николай молчал, умоляюще гримасничал, потел от смущения, показывая глазами на Павлушку, который определенно осуждающе смотрел на них из-за кухонного стола.
— Скоро вы? — полюбопытствовал Григорий.
Счастливо улыбнувшись, Дубинцев пожаловался:
— Выручай, милый, замучила!
Аннушка легко впорхнула в столовую на своих высоких каблучках, но, увидев впервые Галю, почему-то построжела и чинно поздоровалась со всеми за руку. Впрочем, это не помешало ей через пять минут рассказывать доверительно, с многочисленными подробностями той же Гале, как она сегодня измоталась, устанавливая в двух забоях спаренные колонковые сверла, а потом собирая на вечер мужа: такой он у нее невозможный и…
— Очень хороший! — неожиданно закончила Аннушка.
Пришел баянист, приглашенный самой Екатериной Тихоновной, которая сказала: «Какой же это праздник, если без гармошки?» Очень причесанный и очень выглаженный, словно только что с парикмахерской витрины, этот парень по-хозяйски расположился в переднем углу, критически оглядел закуски на столе, бутылки на подоконнике, пренебрежительно кивнул на радиоприемник: «Прекратите чепуху» и развернул засиявший перламутром инструмент.
Гости зашевелились, заговорили бойчее. Афанасий Петрович обеспокоенно поглядел на часы и, перехватив вопросительный взгляд Григория, неприметно двинул плечом: «Не понимаю, где они?»
На вечер ждали Рогова и Бондарчука.
Сыграв «В лесу прифронтовом», баянист еще раз глянул на подоконник и мечтательно облизнулся. В это время из спальни вышла смущенно улыбавшаяся Екатерина Тихоновна. Ее встретили
ГЛАВА XXVIII
— Ночью на шахте достаточно и одного старшего командира, — наказывал постоянно Рогов своим помощникам. — Зачем всем сразу изматывать силы в неурочное время, если завтра эти силы можно израсходовать с большей пользой?
А сегодня он сам задержался. Проект, с которым Хомяков свалился к нему на голову, представился настолько ошеломляюще простым, настолько принципиально новым в горной технике, что хотелось немедленно же отодвинуть все дела и сесть за чертежи, выкладки, расчеты основных узлов механизма.
Уже и Хомяков давно ушел, сам словно пьяный, с побелевшими от счастья, по-детски растерянными глазами; давно тишина воцарилась за стенами кабинета и зимняя декабрьская ночь прильнула к окнам, а Рогов все еще то сидел, то ходил, расталкивая плечами сизые космы табачного дыма. «Ах, старик, старик! Умница старик!»
Рогов садится, разглядывает чертежи и вдруг ясно представляет себе первую лаву, оснащенную новым комбайном. Во всю пятидесятиметровую длину забоя тянется приземистая станина с узкой транспортерной лентой. Челнок — полутораметровый бар необычайной конструкции, похожий на вертикально поставленную пилу, — плотно прижат пневматиками к груди забоя, пирамидальные зубья из победита вонзились в пласт. Возле комбайна всего три-четыре человека — забойщики и они же механики. Кто-то из них поворачивает рукоятку пускателя. Басисто охают и сейчас же переходят на тонкий свист моторы, раздается скрежет, огромная зубастая челюсть бара ползет вдоль лавы, распиливая, сокрушая пласт на всю длину. Уголь падает на транспортерную ленту и нескончаемым черным ручьем течет в штрек, к вагончикам. А челнок ползет уже обратно, не убыстряя и не замедляя своего сокрушительного движения.
В сутки с шахты уходит не четыре, а семь, восемь эшелонов угля! А сколько со всех шахт, со всего Кузбасса! Через два-три года сама земля родины потеплеет, люди станут красивее, добрее, неизмеримо сильнее!
Рогов нетерпеливо хватает телефонную трубку, но девушка на коммутаторе отвечает, что Бондарчука в кабинете нет.
— Филенкова!
Филенкова тоже нет. «Вот бы кого расшевелить на этом деле! Бывает теперь минутами, когда прорывается в нем что-то живое, глаза загораются, когда он начинает бегать, тормошить людей. Надо обязательно поговорить с ним о новой машине. Но где же он?»
Позвонил дежурному по шахте Севастьянову.
— А, Павел Гордеевич! — обрадовался тот. — Только что обзвонил участки. Смена на полном ходу — душа радуется. Если так дело пойдет — с планом выскочим дней на пять раньше. — Он спохватился: — Да, а вы что ж не пошли к Вощину? Я уже думал…
«Вощин! — Рогов бросил трубку, не дослушав. — Вот досада какая! Неудобно. И как я забыл? Обидится старик — раза три заходил, звал. Сколько сейчас? Десять. На два часа опоздал».
Уже у самого дома Вощиных он внезапно замедлил шаг. «Почему, собственно, такая спешка? — Потом усмехнулся: — Ладно. Просто передохнуть нужно. И… люди хорошие. Понятно?»