Земля Кузнецкая

Волошин Александр Никитич

— Если вместе! — подчеркнул Афанасий Петрович, строго посмотрев на Григория.

Но тот сделал вид, что это его не касается.

Екатерина Тихоновна счастливо вздыхала и даже несколько раз тайком прослезилась.

— Хорошо жить, если недаром живешь!

Благодарили хозяев поздно. Рогов сошел с крыльца на белую тропинку и, ожидая Бондарчука, подставил разгоряченное лицо медленным снежным хлопьям. Постоял и почему-то решил немедленно послать телеграмму Вале. Терпение у нее удивительное — молчит и молчит.

Вместе с Бондарчуком вышел Григорий.

Пожимая Рогову руку, спросил:

— Значит, будем начинать?

— Да, непременно! — подтвердил Павел Гордеевич. — С отцом говорил?

— Говорил… — Григорий смущенно кашлянул, — Он же, знаете, какой… Но я думаю, все утрясется.

Когда шли по улице и совсем недалеко засияли огни «Капитальной», Рогов развел руками:

— Что же делать?.. Может, на шахту зайдем? Модельку, чертежи хомяковские посмотришь?

— Это ты оставь! — засмеялся Бондарчук. — Начальник шахты, знаешь, как не любит ночных сидений… Давай, брат, с утра.

Начальник шахты вздохнул:

— Ну что ж сделаешь… придется с утра.

ГЛАВА XXIX

Начав работать после своего приезда с отцом, Григорий первые смены держался в забое неуверенно и, словно новичок, даже голову пригибал там, где можно ходить в полный рост. Стараясь, очевидно, скрыть собственную неловкость, все порывался вперед. Замечая это, Афанасий Петрович только покашливал.

Но о людях шахты Григорий сразу же высказывался по-хозяйски, метко сортируя их. Как-то, выслушав на собрании выступление Очередько, он пренебрежительно заметил:

— Обозник.

После речи Рогова отец показал на инженера:

— А этот?

— Заходил я к нему с одним разговором… — подумав, ответил Григорий. — С Роговым, наверное, воевалось надежно.

— Что за разговор? — удивился отец.

Но тут как раз собрание закончилось. Уже на пути домой Григорий сообщил:

— Попросился я у него на участок капитальных работ.

— Это зачем?

— Мысль у меня… Хочу попытать проходку сразу в нескольких забоях. Понимаешь — многозабойный метод. Ты же сам часто жалуешься на задержки из-за проветривания, переброски вагончиков, леса. Нужно же как-то использовать это пустое время.

— Значит, так себе, за здорово живешь, встал и пошел, даже со мной не посоветовался?

— Чему же ты меня учил несколько лет? — удивился сын.

Но Афанасий Петрович и на этот раз не сдался, съязвил:

— Тебе, конечно, виднее, в европах побывал. Глаза у Григория мгновенно потемнели, и от этого он еще больше стал похож на отца.

— Зря говоришь… — выдавил он сквозь зубы. — Ни к чему. Из Европы грязь приходилось вышибать. Сама Европа теперь к нам идет учиться.

Но Афанасий Петрович не дослушал, обошел сына и, не оглядываясь, быстро зашагал вперед, в горку, по-стариковски ступая на пятки.

Несколько дней Григорий не упоминал о своем плане, но отец чувствовал, что он упорно вынашивает проект и выжидает, пока все само собой утрясется. Здравый смысл сразу же подсказал Афанасию Петровичу,

что сын прав, что он сам на его месте поступил бы так же, но сердцем он никак не мог принять его самостоятельности. Очень уж долго он ждал Григория и лелеял мечту, как они еще много лет поработают в одном забое, так что и заметно даже не будет, что силы Афанасия Вощина убывают, словно переливаясь в крепнущую стать и сноровку Григория. А вот жизнь повернула иначе. И нельзя препятствовать. Знает об этом Афанасий Петрович и все же ворчит, может быть, от глухого беспокойства за успех дела, и часто повторяет про себя: «Ну ворчи, ворчи, такое твое старческое дело…»

Полдень. Свежий розоватый свет рвется в двойные рамы. На стуле пестрый котенок пригрелся, умывается. Павлушка сидит на полу в солнечном квадрате, раскладывает в двух пеналах всякие школьные принадлежности — перья, карандаши, циркуль, всего набралось столько, что впору еще два пенала заводить. Пожал плечами и высыпал все снова в сумку.

— Чего ты там шебаршишь? — строго спрашивает Афанасий Петрович.

— Шебаршишь… — Павлушка иронически усмехается. — Слово выдумали! Неизвестно по-каковски.

Афанасий Петрович почесал мизинцем рыжеватый выцветший ус, ничего не сказал, только мельком поглядел на Григория.

Скоро на смену, а пока вот каждый занят своим делом. Григорий чертит что-то в ученическом альбоме для рисования. Пальцы плохо слушаются. Он кусает кончик карандаша и плотно сжимает губы. Через минуту говорит:

— Соврал этот инженер из треста. Как я буду такие расчеты показывать Павлу Гордеевичу? Скажет: «А куда ты целых сорок минут дел в третьем забое?»

Афанасий Петрович откладывает газету и, сбоку рассматривая сына, спрашивает:

— Ты твердо решил с этим… многозабойным?

Григорий ответил вопросом:

— А ты меня учил как решать? Не твердо?

Афанасий Петрович мнет пальцами подбородок, сутулится.

— Значит, я снова один? — что-то стариковское, усталое мелькает в его глазах.

Сын тянется к нему через стол.

— Слушай меня, отец! Я знаю, что ты сам не простишь мне, если я не испробую на деле своей мысли. И как это ты говоришь, что один? А ты где? Без твоего скоростного графика у меня ничего не получится. Вот письмо пишем… А что, если еще и об этом придется рассказать?

— В письмо с этим рано соваться! — Афанасий Петрович крупно шагает по комнате. — Видишь, что выдумал… Я, например, вписываю свою строчку, так я же ее сколько месяцев перед этим обтачивал! Думаешь, как Иосиф Виссарионович сделает? Он прочтет письмо, потом вызовет инженеров и скажет: «Давайте подумаем, что такое мне из Кузбасса пишут, и особо с «Капитальной». О проходке. Не перехватили случаем: триста метров в месяц?» Он, конечно, спросит, а сам-то уже давно прикинул, где и что в планах изменить, на кого нажать, потому что верное это дело! — Афанасий Петрович вытянул перед собой руки: — Вот этими испробовано! А у тебя что, одни проекты?