Земля недоступности
Шрифт:
В главной рубке на всех рулях и приборах, рядом с людьми старой вахты, уже стояли сменяющие. Под наблюдением нового вахтенного начальника Зарсена произошла смена, и усталые рулевые сейчас же покинули тесное помещение.
Зарсен принялся внимательно изучать карту с нанесенной на ней тонкой курсовой линией, проведенной предыдущим штурманом. Выслушав объяснения предшественника, Зарсен отпустил его и уселся за карточный стол, сразу заполнив собою всю тесную штурманскую кабину.
Зарсен никак не мог сосредоточиться на работе. Из–под белого поля карты все так же назойливо вылезали уплывающие от него пачки ассигнаций. Среди
Укоризненно покачивая головой, он поднял палец и постучал по наклоненному над картой лбу Зарсена. Зарсен вскинул голову и очнулся. В переборку карточной стучали с той стороны, где по соседству помещалась радиорубка. Тут только Зарсен заметил, что за одолевшими его видениями он не слышал настойчивого писка телефона. Сердито сорвал трубку:
— Алло…
— Зарсен?
— Да, — раздраженно буркнул Зарсен.
— Радиограмма с берега.
—Говорите.
— Передаю: «Из Берлина. Возникшие препятствия со стороны советских властей к спуску в указанном ранее пункте у острова Новая Земля устранены. Собаки с проводниками будут приготовлены. Воздушный Ллойд, директор Риппсгейм».
— Все?
— Все… Господин Зарсен, а когда мы можем быть в этом пункте?
— Я думаю, если ветер не усилится и деривация останется такой же, к середине следующей вахты подгребем А почему это вас интересует?
— Да как же, ведь там мои земляки к нам на борт придут с собаками..
— А кто у аппарата?
— Радист Оленных.
— А, Оленных… Ну, я не очень–то уверен в том, что эти земляки придутся вам по вкусу. Ведь они большевики наверно… Алло… Алло…
Аппарат щелкнул и умолк. Зарсен подержал трубку у уха, пожав плечами, повесил ее на крючок.
Минуту он стоял, задумчиво барабаня пальцами по разложенной карте. Взгляд его упал на широкий просвет
бортового окна. Далеко внизу расстилался простор Полярного моря. Темные волны пологими ленивыми холмами блестели под яркими лучами солнца. Они бежали так размеренно и спокойно, что, даже когда их вершины срывались, на темной глади почти не появлялось пены. Далеко на севере белел тонкий, едва намеченный белый штрих. Зарсен взял бинокль. Под углом к курсу дирижабля двигалось большое скопление льда. А надо льдом— его постоянный и верный спутник: темным волнистым валиком катился туман. Зарсен задержал бинокль на этом темном, медленно приближающемся с горизонта, валике. Вдруг он порывисто сунул бинокль на стол. Быстро сорвал трубку телефона, соединился с радиорубкой.
— Алло, Оленных… немедленно запросите станции на Маточкин Шар, Франц–Иозеф и Новая Зиберия. Мне нужна погода. Собирайте всю погоду, какую сможете услышать. Как можно больше погоды.
—Мы получим сводки в положенный час.
— Никаких положенных часов. Запрашивайте в порядке любой экстренности. Мне нужна погода, понимаете?
Зарсен бросил трубку и радостно хлопнул себя по лбу:
— Зарсен, ты почти готов был расписаться в том, что ты осел. Самый большой и толстый осел, какого мне приходилось когда–нибудь встречать. Как это ты раньше не догадался, что в ветре и тумане твое спасение!
Зарсен засвистел какой–то веселый мотив и пошел в главную рубку.
— Ну, господин Литке, мы еще посмотрим, — бормотал он, широко улыбаясь.
3. ФЕДОР–ФРИДРИХ
Прошло
Наконец он отбросил циркуль. Задумчиво поглядел в иллюминатор.
Далеко впереди, по правому борту вырастали из темной сверкающей глади океана пики гор. Снеговые вершины громоздились друг на друга, острой многорядной пилой снижаясь к югу. «Совсем как наш Сваль–бард», — подумал Зарсен. Он задернул темной занавеской иллюминатор. Привычным жестом нащупал в чемодане бутылку. Запрокинув голову, сделал несколько глотков. Не раздеваясь, бросился на упруго подавшиеся пружины дивана. Скоро поскрипывание сафьяна смешалось с присвистом спящего Зарсена.
А на другом конце килевого прохода, прильнув к маленькому иллюминатору, пропускавшему скупой свет в жилое–помещение команды, втиснулся между решетчатых дюралевых балок радист Фридрих Оленных. Напрягая всю силу больших голубых глаз, Фридрих вглядывался в ту самую островершинную гряду гор, что породила в Зарсене воспоминание о далеком Свальбарде. Фридриху эта гряда ничего не напоминала. Он никогда не видел таких голых серых сопок, увенчанных острыми снежными вершинами. Только то, что эти вершины назывались давно забытыми словами «Новая Земля», заставляло Фридриха не отрываясь следить, как минуту за минутой крупнели приближающиеся горы.
Горы уходили на юг. Фридриху не было видно конца серой зубастой цепи. Он знал, что где–то южнее эта цепь кончается, обрезанная холодным неприветливым морем, ничего общего не имеющим с далекой затундровой Россией. А до родной Сибири еще сколько таких же высоких цепей и голых, и суровых, и лесистых, покрытых зелеными шапками родной знакомой тайги. Но Фридриху до щеми под ложечкой захотелось, чтобы вот эта незнакомая скалистая пила уткнулась концом прямо в Россию и чтобы по этим вот острым вершинам, как по зубьям горной дороги, его скребущиеся мысли добрались до маленькой заимки на берегу широкого серого Имана. Фридрих притиснул нос к стеклу иллюминатора. Неожиданно для него самого непроизвольно разжавшиеся губы почти громко произнесли непривычное слово: «Рассея». Не Руссланд и даже не Россия, а именно Рассея.
— Какая ни на есть, а Рассея,—медленно, неуверенно, как перевод с немецкого, проползло в голове.
Закрыл глаза:
— Я ль Федор Оленных, ай нет?
4. ЗЕМЛЯКИ
Михайло Князев сунул ноги в валенки и подошел к окну. Вода на губе лежит гладко и спокойно, красноватой полосой отражая лучи низкого солнца. Было немногим больше полуночи.
Михайло поскреб в волнистых зарослях бороды и потянулся.
Третьи сутки никак не мог проспать напролет больше двух часов после приезда гонца с радиостанции. Сам готов, Вылка готов, собаки за двое суток месячный паек сожрали, а дирижабля все нет и нет.